Взгляд из Петербурга
- Подробности
-
Автор: Редакция
К годовщинам великих и преемственных дат
Константин Черемных
Идеология отличается от истории тем, что в ней есть понятия добра и зла, образы друга и врага. Когда правящий класс, подтолкнутый шилом в бок, догадывается, что идеология в хозяйстве не помешает,
всегда (не обязательно по команде), находятся специалисты по идейному упорядочиванию истории. И чаще всего это упорядочивание, как и вообще процесс идеологического творчества, начинается с образа врага. Так проще. Особенно если поводом служит – что также традиционно – историческая дата, считающаяся полезной для извлечения уроков.
2012-й год, в самом деле, знаменуется не только выборами в России и США (а также во Франции и Германии, Израиле, Грузии etc.), но и круглой датой того события, в честь которого уже 7 лет в нашей стране отмечается День национального единства.
Руководство «Единой России», задумавшись о связи времен, а также о том, как бы привести календарь в соответствие со своим позитивным смыслом «стабильности», решило, что штурм Москвы объединенным земско-казачьим ополчением в 1612 году – самая подходящая историческая веха, чтобы заместить ею по определению «антистабильную» дату 7 ноября.
Однако вышел неожиданный реприманд: сию веху сочли своей и любимой воители против нелегальной иммиграции и прочая публика, равняющая этническое единство с национальным. А глядя на этот эффект, те самые внешние недоброжелатели, от которых «Единая Россия», как и вообще правящий класс, ждет пакостей разных, догадались без особого труда, что из пафоса этой публики куда легче сварить кашу, чем из либеральных благоглупостей. После чего, помимо «культа 31 числа» в честь статьи никем без особой нужды не читаемой Конституции (у нас же она не религиозный документ, как в США), появился еще и «культ 11 числа» в память о болельщике Свиридове, вступившим вместе с собратом Гаспаряном в смертный бой с тремя кавказцами.
А потом оказалось, что приурочивание возбуждения масс к недавним числам («движение 6 апреля» в Египте, «25 января» в Бахрейне etc) является закономерностью «революций 2.0». А также выяснилось, что в России социальные сети тоже могут смущать массы. А также выяснилось, что в Йель и в посольство США приглашают не только правоверных либералов. О чем можно было догадаться уже по пестроте тусовки «Другой России» в 2004 году, почтенной присутствием западных дипломатов.
Из всего этого правящий класс усвоил, что понятийный аппарат добра и зла не умещается в простую антитезу стабильность – нестабильность, и надо придумать что-то еще. По меньшей мере, внести ясность в отрицательный образ носителей нестабильности.
И вот заблаговременно, за две недели до круглой даты разрешения Смуты, публицист-охранитель Николай Стариков предложил свое уточнение образа врага. Реальной опасностью для России, сообщил он публике в день выборов Координационного совета оппозиции, являются не левые и не правые, а самозванцы. «Лишь дважды в истории нашу страну удалось поставить на край гибели – оба раза путем организации гражданской войны. И каждый раз главной движущей силой разрушения России становились самозванцы», - вычислил публицист.
Схема вроде как гладкая: в 1600-х годах геополитические противники использовали самозванцев Лжедимитриев Первого и Второго, а в 1917 году – «назначившее само себя» Временное правительство. Здесь Стариков уточняет: легитимный царь написал свое отречение карандашом, а значит, никакого отречения, может быть, и не было. А потом легитимность можно было бы вернуть через Учредительное собрание, но большевики его разогнали и поэтому стали новыми самозванцами. Ситуацию 1991 года Стариков включает в тот же ряд, исходя из территориальных потерь. Здесь самозванцев у него сразу несколько: Ельцин, Кравчук и Шушкевич, с одной стороны, а Горбачев, «самозванно не передавший власть вице-президенту Лукьянову» - с другой.
Далее следуют параллели с Ливией и Сирией. И там, и там, пишет Стариков, все дело было, как и в 1600-хх и 1900-х в России, в создании параллельных структур власти. Они-то, самозваные центры власти, и составляют опасность для существования России. Отсюда мораль: если какой-нибудь деятель, например из КС, говорит «мы здесь власть», то пресекать такие поползновения надо «без художественного сопровождения».
Из логики Старикова следует, что в смуту 1600-х и смуту 1900-х ничего бы в стране не случилось, если бы незваные самодеятельные элементы, повылазившие откуда-то, не пустились создавать параллельные и нелегитимные («самозваные») центры власти, тут же используемые в своих интересах внешними силами.
У оппозиционеров, впрочем, без труда находится контраргумент, вполне убедительный для их «паствы». Даже два контраргумента. Во-первых, большевики воспользовались средствами из-за рубежа, а построили очень даже мощную державу, победившую во Второй мировой и запустившую первого человека в космос. Такие доводы в оппозиционных кругах применялись не какими-то продвинутыми интеллектуалами, а провинциальной «химкинской леди» Евгенией Чириковой. Во-вторых, «путинские чекисты» тоже могут считаться самозванцами, потому что Ельцин по маразму и пьянству не особо понимал в 1999 году, что он делает. Тоже аргумент, тем более что на тему о том, как Ельцин стучался обратно в Кремль, есть даже анекдоты.
Тезисы Старикова, конечно, вполне по душе категории граждан с простым полицейским способом мышления, которых было отнюдь не мало и в составе последних царских правительств, и в партийно-хозяйственной номенклатуре перестроечного времени. Другое дело, что этот способ мышления ничуть не предотвратил никаких катастроф, а оказался в лучшем случае исторически бесполезен. Упрощающие схемы востребованы заведомо пассивной частью населения: они не пробуждают ни интеллект, ни чувства, поскольку вытравливают из истории ее энергию, ее многослойность, дар и личностный масштаб и соответственно, роль ее неоднозначных героев - а герои смут всегда неоднозначны.
Начнем с 1600-х годов и с внешнего врага того времени. Простая схема – злые поляки, используя передовые способы манипуляции, пользуются внутрироссийскими распрями и насаждают своих имперских ставленников, а потом народ созывает Земский собор, и из легитимности получается новая мощная и обороноспособная власть, - не соответствует исторической действительности. Что можно заподозрить уже по такой детали: Земский собор 22 февраля 1613 года избрал царем 16-летнего юношу, не подозревавшего о своей исторической роли, а упомянутые Стариковым агрессоры – поляки и шведы, при всей своем прогрессивном хитроумии, не воспользовались удобным случаем скинуть этого «пацана», оттягивая наступление почему-то до 1617 года. В советской школьной программе по истории этот парадокс тоже внятно не объяснялся: короновали-де Мишу Романова, который «молод и умом не вышел», а потом как бы сама по себе последовали алексеевская и петровская эпохи, построился флот, индустрия, новая столица и т.д.
В-первых, что это был за внешний враг, и были ли тогдашние агрессоры консолидированной силой? Поляки и шведы действительно чего-то от России хотели, в том числе территории. Повод в значительной мере создала сама Россия в эпоху Иоанна Грозного, в Ливонскую войну, перешедшую в русско-польскую. Причем повода сразу два. Сначала русские показали во вторжении жестокость, после чего, как писал Карамзин,
«ливонцы…видели еще следы Иоаннова свирепства в их отечестве; слушали наши обещания и не верили». А затем то же воинство прославленного силою государя понесло множество поражений, в то время как Стефан Баторий объединил Польшу с Литвой; одновременно пришлось уступить и шведам.
Сам тот факт, что Россию можно бить, не мог не добывать самоуверенности польской короне. И Россию били во второй половине Иоаннова царствования не только поляки и шведы, но и крымские ханы. Причина этой «слабости силы» была внутренняя, о которой авторы русских хрестоматий упоминали отрывочно или околично. Иоанн Васильевич Грозный болел душевно; первый приступ, с помрачением сознания, случился в 1553 году, в последующем, как водится, обострения становились дольше, и государя мучил страх преследования. Ни во что иное, как в болезнь, не укладывается ни убийство сына, пришедшего доложить об обстановке во Пскове, ни временная передача власти Симеону Бекбулатовичу, ни долгое уединение в Вологде, ни переданная через английского посла просьба Елизавете I об убежище в Англии.
Иоанн остался в памяти не как Безумный (как бывало с европейскими монархами), а как Грозный, что Карамзин потом объяснял незлопамятностью народа. Но одно дело народ, и совсем другое – сословия. Саботаж Ливонской войны со стороны части бояр, предпочитавших ливонское направление крымскому из интереса к плодородным южным землям, стал одной из причин для опричнины. Эта инициатива, предпринятая как раз в момент просветления Иоаннова разума, обоснованно привлекает и современных историков как образец ротации правящих слоев, в которой они периодически нуждаются. Другое дело, что она была отменена так же неожиданно, как и введена, и объяснение опять же находят внешнее: отмена совпала с расправами над протестантами в Европе.
Одним хранителем сохранности Руси был в ту непредсказуемую пору Борис Годунов (пытавшийся, в частности. предотвратить смерть Иоанна Иоанновича), а другим – раскол Западной церкви. После смерти Стефана Батория этот раскол становится миной. Заложенной под Речь Посполитую. Польское бескоролевье, как уже бывало, сопровождается разгулом шляхты, которая по пьяному делу, по легенде, на один день передало корону раввину Саулу Валю (предмет злорадства современных израильских историков). Потом наступает борьба за престол между сторонниками и противниками Габсбургов, также не впервые. Максимилиана III побеждает шведский принц Сигизмунд, становясь одновременно королем польским и шведским – но усидеть на двух стульях, как ранее Генриху Валуа, ему не удается. Причина – в сопротивлении шведов-протестантов Риму. Давление иезуитов приводит к сближению протестантов с православными; более того, в Польше заводится нео-арианская (анти-тринитарианская) ересь. Любопытно, что как раз к этим еретикам ездила учиться русская церковная оппозиция ливонского происхождения, в частности, Вассиан Патрикеев.
«Иезуит Антоний, Король Сигизмунд и Папа Климент VIII, ревностно действуя в пользу Западной Церкви, невольно содействовали величию России», - писал Карамзин. Из исторического далека он имел в виду последствия уже царствования Алексея Михайловича. А в период Сигизмунда иезуитские происки привели, как известно, к воцарению Лжедимитрия I.
Но только ли иезуитские происки? Кризис династии имеет сугубо внутренние причины. И если мы говорим об утрате легитимности, то ее истоки находятся в предсмертном письме тихого и богобоязненного, слывущего несколько слабоумным, но безупречно легитимного царя Федора Иоанновича, который передает корону супруге Ирине, а душу свою приказывает патриарху Иову, двоюродному брату Федору Никитичу Романову-Юрьеву, племяннику Царицы Анастасии, и шурину Борису Годунову.
Иначе говоря, три человека получают равный статус; один из них, Борис Федорович Годунов, уединеятся на поминках с Ириной, после чего она без объяснений уходит в монастырь. В свою очередь, Патриарх Иов становится организатором возведения боярина Годунова на престол. Это первое уклонение от легитимности, если понимать ее династически, а не формально. И происходит оно до прихода самозванцев.
У историков-классиков, хотя и именующих Годунова властолюбцем, не поднимается рука осудить патриарха Иова, хотя в его действиях можно усмотреть личную благодарность. И дело не только в том, что корона передана не в кулуарах, а Земским собором, а в том, что.Борис, фактически много лет державший бразды правления, считается безальтернативной фигурой по факту. Здесь сказывается очень многое – и его сдерживание Иоанновых бесчинств, и организованные им походы в Сибирь. Он не обманывает ожиданий: при нем Россия расширяет границы во все стороны; перед ним унижается и плачет польский канцлер Лев Сапега, умоляя «правильно» упомянуть в двустороннем договоре все титулы Сигизмунда. А Борис привлекает к себе шведского наследника Густава, окончательно раскалывая польско-шведское единство.
Но над Борисом нависает туча – легенда о том, что он умертвил последнего сына Иоаннова, Димитрия. Исполнил это убийство некий немецкий лекарь по имени Симон, будто бы по его наущению. Примечательно, что Бориса подозревали и в убиении самого Иоанна Васильевича, но на народную психологию больше воздействует именно слух о детоубийстве. Если считать первым русским диссидентом князя Курбского, то первая информационно-психологическая диверсия – это легенда о причастности Бориса к убиению царевича.
После скоропостижной смерти Бориса его сын, не успев короноваться, становится жертвой заговора. Организатором считается боярин Петр Басманов, якобы по сугубо местническим причинам перешедший на сторону Григория Богдановича Отрепьева, представляющегося Лжедимитрием. Перешел не он один, а многие бояре, а одним из покровителей считался думный дьяк Василий Щелкалов, ранее непосредственно занимавшийся дипломатией с Речью Посполитой. Но это не самое интересное в биографии самозванца. Во-первых, когда царю Борису передали о его претензиях на трон, он кем-то был предупрежден и бежал из Чудова монастыря в Галич. Во-вторых, он побывал затем и в Дерманском монастыре на Волыни, который был центром совместной православно-протестантской борьбы с униатством – что не помешало ему затем перейти в католическую веру под началом краковских иезуитов. В-третьих, до своего иночества он успел побывать на службе у того самого Федора Никитича Романова, которого царь Федор Иоаннович назначил одни из своих душеприказчиков наравне с Борисом.
Сам Федор Никитич за год до смерти царя Бориса, когда по стране прокатились бунты из-за неурожая и продовольственного саботажа (придерживания хлеба купцами ради большей выгоды), оказывается в немилости и вместе со всей семьей, насильно постриженный в монахи, отправляется в Сибирь. Из Сийского монастыря его возвращает Лжедимитрий I и делает ни больше ни меньше как митрополитом Ростовским. При этом Отрепьев привечает донских казаков. Вряд ли случайно: у него есть великие планы завоевания Константинополя, с одобрения иезуитов. Когда Иоанну Грозному Рим предлагал совместный поход на турков и «в том же пакете» принять католическую веру, Иоанн сделку не принял. Зато Лжедимитрий же готов был, несмотря на плачевное состояние государства, ввязаться во что угодно – по тем же причинам, по которым искренне считал себя наследником трона. За месяц до смерти Отрепьев, к изумлению польских гостей, именовал себя «царем всех царей» - иными словами, высказывал клинический бред величия.
Василия Шуйского историки-классики почетом не жалуют, ибо при нем страна уже не то что ослабла, а погрузилась в сплошной хаос и разбой. Тем не менее у Шуйского есть по меньшей мере одна заслуга – спасение от геополитической авантюры с заведомо тяжкими последствиями. При этом Шуйскому не благоволит Англия, его депеши о помощи напрасны. Он обращается к шведам и получает от них вооруженную поддержку против Сигизмунда (спасибо Годунову). Унижаться перед чужеземцами приходится из-за второго Лжедимитрия, который подбирается к самой Москве и укрепляется в Тушино. В Тушинском лагере много любопытного. Здесь не только разные русские - дворяне и казаки, и вместе с ними Филарет (Федор Никитич) Романов, который именно здесь становится Патриархом при живом патриархе Ермогене. Здесь еще и разные поляки – как ставленники Сигизмунда, так и участники шдяхетского вооруженного восстания против Сигизмунда – так называемого рокоша Зебжидовского. Кончается это варево тем, что Лжедимитрий сбегает отсюда в Калугу вместе с казаками. Сбегает не от русских, а от поляков, и не по болезненным мотивам, а по причине внутрипольского раскола.
Что такое Семибоярщина, последовавшая после пленения Шуйского? Бесспорно, колониальный режим. И тот период, когда эта власть не имеет альтернатив, страшнее всего. Верный Шуйскому патриарх Ермоген в плену. Но из плена он пишем нижегородцам, чтобы они не вздумали поддерживать на царство новорожденного сына Марины Мнишек от Лжедимитрия II – Воренка. А еще, ожидая смерти, он поручает Церковь, как ни удивительно, Федору Романову – Филарету. Сам же Филарет тоже оказывается в польском плену, и в тот день, годовщину которого мы отмечаем, не может участвовать в решении судьбы монархии. За него это делают верные ему (по Тушинскому лагерю) казаки. И.Е.Забелин утверждает, что на Земском соборе 1613 года решающее слово говорил некий донской атаман. По другим данным, митрополита Крутицкого, скрутив, казаки привели на Собор, чтобы он благословил на царство Михаила Федоровича. О том, что следующим царем России будет Михаил, Шуйскому рассказывали гадалки – из-за этого, по легенде, он умертвил лучшего своего воеводу Михаила Скопина-Шуйского.
Патриарх Филарет, сын которого Михаил становится первым государем новой династии – удивительная личность, не по собственной воле перешедшая из мира в духовенство, сделавшая в нем головокружительную и в то же время абсолютно нелегитимную карьеру, и оказывающая влияние на исход всех событий издалека, из заточения. Сигизмунд держит его в плену вместе с Шуйским, и его судьба становится частью Деулинского мирного договора. Его соединение с сыном в 1618 году – общепризнанная дата окончания Смутного времени.
Почему же поляки не пользуются дальше русской слабостью? Из-за собственной слабости. Карамзин пишет, что у Сигизмунда «не было Баториева духа». Но у него не было и религиозного, и политического единства. Бунт шляхты привел к расколу в том числе и среди иезуитов (к ним принадлежал и опальный каштелян краковский Миколай Зебжидовский). Кризис Польши происходил вместе с кризисом России, и воевали одни поляки с русскими с другими поляками и русскими.
Разница была в том, что Россия вышла из кризиса сильной, а Польша в итоге была разделена. Почему Россия снова стала сильной? Во-первых, европейские державы были заняты Тридцатилетней войной. Во-вторых, кардинально изменилась внутренняя политика: боярское сословие уступило дворянству.
С.М.Соловьев объяснял это победой государственного начала над родовым началом, К.С.Аксаков – укреплением союза «земли» и государства. На современном языке этот сдвиг можно назвать открытием каналов вертикальной мобильности. Началось оно с выхода на сцену казачества, которое сыграло историческую очищающую роль, а затем было отодвинуто на второй план. Смерть Ивана Заруцкого знаменовала «пожирание революцией своих детей», а смерть Марины Мнишек, ставшей его любовницей – конец самозванства и польского влияния одновременно.
Так что вывело Россию из смуты? Легитимные механизмы? Ничего подобного. Судьба страны была решена революционным классом казачества, силой, явочным порядком. Оно и было движущей силой, а множественные самозванцы – просто картами в игре, в лучшем случае аттракторами. А смысловым ориентиром была память о лучшем, здоровом периоде правления Иоанна Грозного, когда его супругой была Анастасия – сестра Никиты Захарьина-Юрьева, тетка Филарета.
Если бы главные действующие лица и институты придерживались легитимности, не было бы царствования Бориса Годунова – при котором Сибирь стала частью России, всего-навсего. Церковь, сделавшая тогда нелегитимный выбор, исправила его выдвижением нелегитимного патриарха, имевшего отношения с обоими самозванцами. Бывшего преуспевающего чиновника, закаленного в монашестве в Сибири и пошедшего на союз с революционным классом.
С чего началась вторая Смута? С русско-японской войны, которая стала результатом так называемой «совместной интервенции» 1895 года на Ляодунском полуострове. Молодой государь был втянут Англией в якобы совместное и равноправное «разрешение японского вопроса». Затем японская разведка нашла общий язык с Джекобом Шиффом, сыграв якобы на его этнических чувствах в связи с кишиневским и киевским погромами. А еще – на финских сепаратистских чувствах. А еще – на слабости русской армии, которая проявила себя еще при Александре III, когда великий князь Николай Николаевич-старший не смог стать Борисом Годуновым нового времени.
Николай Стариков в одной из своих статей, где все до единого имена и факты были почерпнуты у популярного американского конспиролога Энтони Саттона, поведал нам о том американском центре, откуда оказывалась поддержка Временному правительству, официально- по линии Международного красного креста. Речь шла, судя по адресу (Бродвей 120) – о здании Американской международной корпорации (AIC), где работал Уильям Бойс Томпсон, золотопромышленник и член совета директоров Федеральной резервной системы. На другом этаже того же здания работал Вениамин Свердлов, брат революционера Якова Свердлова и будущего французского генерала Зиновия-Пешкова-Свердлова. Само это соседство ничего бы не значило, если бы не установленные царской разведкой связи Вениамина Свердлова с неким Сиднеем Рейли – авантюристом, бывшим уголовником, оружейным торговцем и по совместительству агентом британской MI-6.
В том же контексте упоминается «полковник Мандель Хаус», автор идеи разделения России на четыре части. Эдвард Мандель Хаус (Гюйс) был действительно чрезвычайно влиятельной фигурой – помощником президента Вудро Вильсона по международным делам. Во всяком случае, именно ему принадлежала инициатива вступления США в Первую мировую войну. И несомненно, ведущий интерес в этом принадлежал американским корпорациям, в том числе (но не только) нефтяным. В каком качестве там фигурировал одесский уголовник Рейли? В том числе и в качестве агента в свите греческого оружейного короля Базиля Захарова, с которым имели дела многие, включая организатора Петроградского совета рабочих депутатов Александра Лазаревича Парвуса.
В биографической книге Элизабет Хереш, составленной по материалам американских архивов, много откровенных ляпов, но есть и любопытные документированные детали. В противоположность некоторым отечественным авторам, считающим, что в Германии Парвуса не поддерживал статс-секретарь иностранных дел Готлиб фон Ягов, Хереш приводит рекомендательное письмо от фон Ягова германскому послу в Константинополе Вангенгейму, и телеграмму о передаче Парвусу 20млн рублей непосредственно от Ягова. Далее упоминается о том, что Базиль Захаров и Парвус одновременно сбывали оружие туркам и «молодым балканским государствам». И наконец, говорится о его венских связях на высоком уровне. Парвус, использовавший для нелегальных поездок австрийский паспорт, помогал Габсбургам финансировать «Союз за освобождение Украины».
Николай II между тем не просто болезненно реагировал на участие Германии в вооружении турецкой армии, а видел в этом геополитический смысл в духе вывернутого наизнанку Данилевского. «Я вижу надвигающийся конфликт двух рас – романо-славянской и германизма», - говорил государь в начале 1914 года министру финансов В.Н.Коковцову. Министр финансов вспоминал тогда, наверное, как кайзер Вильгельм доверительно предлагал ему рассмотреть вопрос о «о необходимости устроить Европейский нефтяной трест в противовес Американскому Стандарт-Ойль, объединивший в одну общую организацию страны производительницы нефти — Poccию, Австрию (Галицию), Румынию, и дать такое развитие производству, которое устранило бы зависимость Европы от Америки». Разговор тот был не в 1895 и не в 1903 году когда Вильгельм напрасно старался добиться от России союзничества, а в июне 1912 года.
«Конфликт двух рас», однако, состоялся. И уже в марте 1915 года министр Сазонов вручает послам Бьюкенену и Палеологу памятную записку, где говорится: «Ход последних событий приводит его величество императора Николая к мысли, что вопрос о Константинополе и проливах должен быть окончательно разрешён сообразно вековым стремлениям России. Всякое решение было бы недостаточно и непрочно в случае, если бы город Константинополь, западный берег Босфора, Мраморного моря и Дарданелл, а также южная Фракия до линии Энос — Мидия не были впредь включены в состав Российской империи»… А через полгода премьер Штюрмер писал: «Мне казалось возможным ныне объявить России и Европе о состоявшемся договоре с нашими союзниками, Францией и Англией, об уступке России Константинополя, проливов и береговых полос. Впечатление, которое произведёт в России осуществление исторических заветов, будет огромное… Я имел случай обменяться мнением с послами Великобритании и Франции, которые не встречают к сему препятствий».
Слово «перезагрузка» в 1916 году еще не существовало в международном лексиконе. Однако внешняя политика с открытыми картами и надеждою на порядочность партнера, без учета теневой стороны политики, цвела полным цветом. «Николай II имел слегка сентиментальное, очень совестливое и иногда очень простодушное мировоззрение старинного русского дворянина… Он мистически относился к Своему долгу, обладал врождённой симпатией к простым людям… зато никогда не прощал то, что называл «тёмными денежными делами», - трогательно писала о государе близкая подруга императрицы баронесса Буксгевден.
Парвус уже в 1895 году предсказал русско-японскую войну, а в 1904-м –Первую мировую. Выскочка Парвус «ловил мышей», а государь, не имеющий представления о теневой экономике, не ловил. И заговора рядом с собою не видел. И в орден мартинистов его инициировали те же господа, которые раньше обработали великого князя Николая Николаевича-младшего. И может быть, именно потому этот совестливый дворянин так ушел от реальности в самосозерцание, что не понимал ни сути разрушающих сил, ни тем более сути той из них, которая в итоге взяла верх и смела дворянство.
Двоевластие, считает Стариков, является разрушительным явлением. Кто бы спорил! Но только это двоевластие возникло куда раньше Временного правительства. Уже когда Николай Николаевич отклонил в апреле 1905 года предложение стать военным диктатором, картинно угрожая самоубийством, Николай Александрович мог его выгнать вон, а не доверять ему командование армией. По свидетельству Витте, Николай Николаевич прямо толкал государя к подписанию Манифеста 17 октября в разгар бунтов:
«Под каким влиянием Великий Князь тогда действовал, мне было неизвестно. Мне было только совершенно известно, что Великий Князь не действовал под влиянием логики и разума, ибо он уже давно впал в спиритизм и так сказать, свихнулся». Глава канцелярии Министерства двора А.А.Мосолов писал: «Оглядываясь на двадцатитрёхлетнее правление Императора Николая II, я не вижу логического объяснения тому, почему Государь считался с мнением Николая Николаевича в делах государственного управления».
План замены Николая Александровича на другого члена семьи обсуждался уже с 1915 года – то есть с того момента, как заявка на Константинополь была простодушно озвучена сентиментальным дворянином. Странно, что коллеги Бьюкенена по «Круглому столу» тянули целый год с помощью бунтовщикам и сепаратистам. Правда, помогали масонам. Кто от этого выиграл?
В июне 1915 года под влиянием Николая Николаевича в угоду Думе в правительстве происходят перестановки, очень нервирующие ближний круг государыни. В том числе главой военного ведомства становится А.А.Поливанов, а начальником Главного артиллерийского управления – А.А.Маниковский. 1 ноября Милюков обвиняет императрицу в подготовке сепаратного мира с Германией и получает прозвище Милююков-Дарданелльский. 9 декабря1916 года на секретном совещании граф Г.Е.Львов излагает план дворцового переворота, согласно которому Николай II заменяется великим князем Николаем Николаевичем. Государыню предлагается отправить в монастырь, а лояльность армии, по словам Львова, обеспечит Маниковский. Тогда же Н.В.Некрасов, крупный железнодорожный инженер, депутат и масон, который войдет в «масонскую пятерку» Керенского, говорит, что видит в Маниковском диктатора.
Потом Мильнер и Бьюкенен прибывают в Петроград на «мирную конференцию»; потом в Петербурге происходит «хлебный кризис», совсем как при Годунове, после чего при известных обстоятельствах государя принуждают подписать отречение. Карандашом он его подписал или пальцем, но он потерял власть. С этого момента начинается двоевластие –между Временным правительством и Советом рабочих депутатов. Военный переворот Корнилова поддерживается Милюковым, срывается Керенским. Маниковский, который также против Корнилова, сразу же после Октября… переходит на ту же должность в РККА и обеспечивает ее боеприписами. В создании Красной Армии непосредственно участвует и Поливанов. Некрасов избегает ВЧК. меняет паспорт, его арестовывают, но его лично принимает Ленин и реабилитирует. Если в первую Смуту иезуиты работали на разных игроков, то во вторую – и масоны. И традиционные этнические «дрожжи смут» делились разными игроками.
В Россию Ленин ехал в пломбированном вагоне с сионистами. Кто бы спорил! Но вот в 1997 году О.Ф.Соловьев опубликовал подборку дипломатических документов Великобритании и Франции, где содержался протокол совещания в Париже 23 декабря 1917 года с участием того самого лорда Мильнера. Стороны делят павшую империю на зоны влияния (при этом французы, которым поручена Украина, жалуются, что Троцкий против отделения Украины и намекает, что может обратиться к немцам). Французский генерал Фош говорит, что опирается в Киеве на Шульгина. При обсуждении вопроса о способах поддержки антибольшевистского Южно-русского союза лорд Сесиль предлагает «использовать для этого евреев Одессы и Киева через дружественно настроенных евреев Западной Европы вроде сионистов».
Срываются эти прожекты Брестским миром, после которого Сидней Рейли готовит заговор по устранению Ленина (по мнению некоторых современных авторов – в пользу Свердлова). Но его опережают левые эсеры, убив германского посла Мирбаха. Мария Спиридонова на V Всероссийском съезде Советов вскакивает на стол и кричит: «Эй, вы, слушай, Земля, эй, вы, слушай, земля!» Она недовольна не столько Брестским миром, сколько новой централизацией власти: «нужна беспредельная свобода выборов, игра стихий народных, и тогда-то и родится творчество, новая жизнь, новое устроение и борьба».С нею солидарен анархист-мистик Аполлон Карелин, накануне открывший в Москве ложу нео-тамплиеров. Позже Вацетис, подавлявший мятеж, назовет его инсценировкой. В 1922 году условия Брестского мира денонсируются Рапалльским договором, который готовит Чичерин с графом Брокдорфом-Ранцау – недавним контрагентом Парвуса, который вернулся от авантюр к реальности.
Кто побеждает в итоге? Человек из семейства с фантастической смесью вер и культур, брат которого покушался на государя в одной группе с молодым человеком по имени Юзеф Пилсудский. Ленин - «думающая гильотина» без культурных сантиментов, использующая агентуру разрушения только в той мере, в которой она ему полезна. Ленин, заключивший союз с Ататюрком, и Красная Армия, сломавшая английские планы в Средней Азии. Побеждают большевики, строящие экономику как «государственный синдикат», а религию предлагающие заменить верой в электричество. Одна мистика, с красной звездой, побеждает другую, с шестиконечной звездой в круге (мартинистскую).
Кто был легитимен в 1917 году? Николай II. Жизнеспособна ли была его власть? Нет. Могла ли новая Россия выстроиться в форме монархии? Очень сомнительно, потому что монархии рушились везде, а еще потому, что легитимизирующая Учредилка, на которую уповал в том числе Михаил Александрович, была левая, а если точнее, то анархическая. Солдатский класс (в Первую мировую мобилизовано было 13 миллионов), в лице матроса Железняка выполнил ту же роль, что казаки в 1613 году.
Юрист Владимир Ильич Ульянов-Ленин, прошедший Сибирь, как и Федор Никитич Романов - Филарет, нелегитимно инициировал штурм Зимнего и нелегитимно закончил войну. И 10 декабря 1917-го, и в марте 1918-го играл роль только его авторитет, а не итоги голосования. Сталин, пришедший из Закавказья, где оперировал Рейли в интересах корпораций, стал главой «ордена меченосцев». Монархии не стало, но новая власть все равно была персональной, а управление – централизованным, но при этом, выметая правящие классы. открывающим неведомые прежде каналы вертикальной мобильности. Образ Ленина приобрел и до сих пор не потерял сакральность не потому, что законно действовал, а потому что смело действовал. Ибо сколь бы ни мучились отечественные и западные историки, никакой другой силы, которая могла бы вытащить нацию из болота анархии и из тупика двоевластия (троевластия), не нашли. А была эта сила такой потому, что руководствовалась единственной из левых идеологий, почитавших, как и христианство, осмысленный труд и создание нового продукта, а не самоуправление ради «игры стихий». Большевики, как и православные, покоряли стихии.
Революция поедает затем своих детей, в том числе Троцкого с Тухачевским, проигравших Польшу, и масонов, не открывших Шамбалу. При Сталине роль Церкви замещает не электричество и не сама Церковь (хотя он открывает ей отдушину), а НКВД: туда ведь ходят исповедоваться. Сталин берет – нелегитимно, конечно – контроль над теневой экономикой. Но после великой Победы мировая теневая экономика наносит ему удар, как только он пытается – чего хотели и Петр I, и Александр III – получить злосчастные Проливы, а кроме того, взять под свой контроль Израиль. Англичане ставят ему палки в колеса в Белграде, и отсюда начинает «сыпаться» Восточный блок. Хрущев, очарованный Бертраном Расселом и американской кукурузой, превращает идеологию в «гуляш-коммунизм», принижает спецслужбы и создает почву для Третьей смуты.
Новое двоевластие – горбачевского Союза против ельцинского РСФСР, для которого декларацию независимости пишет почвенник Распутин, - возникает в позднюю перестройку. Союз падает жертвой философии Горбачева о «живом творчестве народа» (очень похоже на Спиридонову), которая перерождается в аутистический пантеизм. Генсек нездоров, но как и в случае с Иоанном Грозным, убрать его легитимным и щадящим способом не удается.
Что является движущей силой? Только не надо рассказывать сказки о демократах. Режиссер Юрий Любимов читал лекции в КГБ СССР, Михаил Гефтер был любимым диссидентом Андропова, а прямой его ученик еще по Венгрии, Владимир Крючков, созывает ГКЧП и его сдает. Не говоря о том, что в узком кругу демократические лидеры именовались не иначе как «бросовая агентура», о чем свидетельствовал взявший Крючкова на работу Сергей Кургинян.
Движущим классом являются чекисты; сценарий «Голгофы», о котором писал Михаил Любимов, - не вымысел, а изложение хода мыслей класса, как и все в его мемуарах. Они берут контроль над теневой экономикой, что интригует многочисленных исследователей – мэйнстримных, самодеятельных вроде Греченевского, и конкурирующих изнутри, вроде Баумгартена. Теории исследователей не подобрались к действительности, потому что не объясняют, почему власть досталась Путину. Как он, точнее его группа, оказалась в орбите Ельцина? Опять же говорят об орденских структурах, куда причисляют экс-вице-премьера Большакова, который помог ему с должностью в Управлении делами в 1996 году. Ему пришлось иметь дело с Собчаком, как Федору Романову пришлось иметь дело с Лжедимитрием I (у Собчака, напомним, были не меньшие амбиции). Однако момент, когда Путину досталась власть – на тот момент премьерская, был особым: война в Чечне знаменовала раскол спецслужб, который мог быть преодолен только соединяющей фигурой, аналог конфликта между Трубецким и Пожарским в 1612 году.
Была ли жизнеспособна власть Горбачева? Нет. Могла ли власть сохраниться в прежней форме и под прежними знаменами еще на какое-то время? Могла. Почему так не получилось? Об этом нужно было спросить у Андрея Андреевича Громыко, который поддержал Горбачева, а не Григория Васильевича Романова. Удалось ли бы сохранить Союз, если бы власть легитимно перешла к Лукьянову? Нет, потому что Лукьянов демонтировал не только Союз, но и Российскую Федерацию, поднимая статус Татарстана и Чечни до союзных республик. Этому милому человеку мы в немалой степени обязаны чеченскими войнами. В 1994 году юрист Лукьянов хотел исправиться: он участвовал в попытке «по грузинскому образцу» заменить Ельцина на Лужкова, в одной компании с Гусинским и представителями компании ЮКОС. Такая авантюра могла в итоге оказаться и не пустой, но к легитимности она отношения не имеет.
Закончился ли период Третьей смуты? Нет, не закончилась, поскольку вектор восстановления еще не определился, и новая сословная структура не сложилась, и каналы вертикальной мобильности не открылись. Мешает двоевластие? Да, в том числе и двоевластие. Только Алексей Навальный здесь ни при чем, хоть бы его избрали не болотным председателем, а болотным шахиншахом. И Бродвей тоже ни при чем, хотя там рады происходящему. Двоевластие имеет прямой синоним, который общеизвестен: это «тандем», в котором одна из голов присутствует в реальности, а другая – в модернизационной благоглупости (вроде «машины Офелия» из романа Олеши «Зависть»), одна достаточно популярна, другая совершенно карикатурна. От этого двоения, возникшего из решения по принципу «так проще», происходит и окарикатуривание партии-авангарда, и попытки натянуть ее результат, и нежелание свалить его на Собянина, и все болотные последствия.
В чем разница между первыми двумя смутами и Третьей? Прежде всего – во внешней обстановке. В 1600-х годах внешние силы были в полном разброде и расколе, в том числе и сила-интервент. В 1910-х – то же самое, только роль Польши играла Германия (эпизоды братания на фронте упоминались во всех советских учебниках). В 1985-1991 годах соперники России были консолидированы. Сегодня они совсем не в той форме, поэтому двоевластие и двоемыслие не просто мешают, а отнимают шансы, которые есть.
Аналогии с предыдущими Смутами – давний и уже традиционный жанр. В 1990 году вспоминали о Феврале, и сегодня вспоминают. По факту институциональные аналоги – та и нынешняя Госдума – не имеют ничего общего не только по степени управляемости, но и по степени идейного разброда. Зато в обществе уязвимые категории есть, и некоторые более уязвлены, чем 20 лет назад. И если говорить о потенциальном новом революционном сословии, то здесь как раз аналог созревает. Фигура, самая сопоставимая с анекдотическим министром внутренних дел Протопоповым – это нынешний министр обороны Сердюков.
А вторую аналогию представляют охранители-пресекатели, очень сильно напоминающие право-монархическую оппозицию периода Первой мировой войны. «Непременно к 14 февраля надо подать ходатайство об укреплении самодержавия…Еще имейте в виду, что главный оплот самодержавия теперь государыня… Надо поднести царю икону, уже заранее заказанную и изготовленную… Царь, за права которого мы распинаемся, очевидно, гневается на нас. Это ясно из отказа принять депутацию с иконой и из молчания на нашу верноподданническую телеграмму». ..
Идеология, если она чего-то стоит, отличается от верноподданичества не по форме подачи петиций, а по своей способности брать за душу людей. В дате 4 ноября 1612 года можно было найти больше смыслов, чем нашли думские охранители-бюрократы. И эта дата нисколько не отменяет 7 ноября 1917 года, смыслы которого еще не суммировал современный Карамзин. Догадаться об этом позволяет подход к истории как к точной науке, а не как к отрывному календарю; подход к народу как к мыслящей и чувствующей субстанции, а не как к tabula rasa; и наконец, обыкновенная интеллектуальная смелость, которая требуется и правящему классу, и оппозиции, и публицистике.
