Взгляд из Петербурга

Россия на европейском фоне: причины отставания

Подробности

Автор: Дмитрий Травин

Опубликовано «Звезда» Март 2013

1. Существуют ли «правильные» народы?

В 1215 г. в Англии появилась на свет Великая хартия вольностей (Magna Charta) — своеобразный договор монарха с обществом о соблюдении прав человека. Представители элит добились от короля определенных гарантий личной свободы и свободы от произвольного налогообложения. Данный документ порой трактуется как свидетельство того, что правовое государство в Британии существует на протяжении чуть ли не восьми столетий и что британцы XIII века были достаточно граждански зрелыми, дабы заложить основы современного общества.

Но вот незадача: известна другая история XIII века, которая показывает нам, что появление в далеком прошлом некоего хорошего документа отнюдь не означает необходимости соблюдения его статей на протяжении восьми столетий. Всего лишь через семь лет после появления Magna Charta, то есть в 1222 г., в Венгрии король под давлением элит издал Золотую буллу, которую иногда называют двойником Великой хартии вольностей. Казалось бы, это дает основания полагать, что и в Венгрии на протяжении восьми столетий существуют основы правового государства. Однако такого умозаключения никто сегодня не сделает, поскольку слишком уж хорошо известны злоключения этой страны, пережившей в одном лишь ХХ веке и коммунистическую экономику, и жестокие репрессии.

Мифологизация прошлого

История Венгрии сложилась совсем не так, как история Англии. И это говорит нам о том, что давным-давно произошедшие события абсолютно ничего не гарантируют. Новые обстоятельства могут свободу обернуть деспотизмом или, наоборот, трансформировать традиционное государство в современное. Развитие общества намного сложнее, чем может нам представляться, если судить по отдельным, вырванным из исторического контекста событиям. На то, какими сегодня являются Англия, Венгрия или Россия, влияли самые разные факторы, возникавшие, исчезавшие или трансформировавшиеся на протяжении столетий.

Сегодняшняя Россия по некоторым параметрам похожа на западные государства, характеризующиеся господством рыночной экономики и демократии. По другим — не похожа. Являются ли сохраняющиеся различия принципиальными, то есть свидетельствующими о том, что разрыв непреодолим? Или же правильнее заключить, что Россия сближается со своими западными соседями, но это сближение представляет собой длительный процесс? Пример с Англией и Венгрией наводит нас на определенные размышления.

Если считать, что Англия с ее развитым рынком и эффективно функционирующей демократией в основе своей была такой же 800 лет назад, то тогда трудно счесть сегодняшние проблемы России трудностями роста. Скорее они будут представляться свидетельствами того, что наша страна имеет по какой-то причине иную природу, нежели Великобритания. Культурно или генетически мы отличны от британцев, а потому имеем иные социальные механизмы существования. Те механизмы, которые адекватны нашей природе. «Запад есть Запад, Восток есть Восток, и с мест они не сойдут, / Пока не предстанет Небо с Землей на страшный Господень суд», — заметил великий британец Редьярд Киплинг.

Но если представления о неизменности обществ являются мифом, а нынешнее их состояние определяется ходом многолетнего развития, то, глядя на венгерский пример, можно прийти к выводу о возможностях дальнейшей эволюции России. В начале XIII века Венгрия под воздействием определенных обстоятельств оказалась в ситуации, похожей на ту, что сложилась в Англии. Затем турецкая агрессия и внутренняя трансформация стали менять страну. Различные неблагоприятные для развития демократии обстоятельства имели место в Венгрии вплоть до конца ХХ века. Однако в последние десятилетия венгерский путь вновь стал быстро сближаться с путем английским.

Более того, не исключено, что сами представления о состоянии «успешных» стран в далеком прошлом сильно мифологизированы. Можно ли судить по одной лишь Великой хартии вольностей о том, какой была Англия 800 лет назад? Magna Charta, бесспорно, является документом чрезвычайной важности, но она не определяла всю жизнь средневекового общества. В том старом мире имелись существенные проблемы, сближавшие между собой самые разные страны, причем Россия на общем фоне не так уж сильно отличалась от других, как может показаться, если абсолютизировать отдельные «фрагменты истории».

Мифологизация прошлого — явление весьма распространенное. Порой она служит «строительным материалом» для возведения настоящего. Каждый народ в момент своего национального становления хочет считать, что обладает прекрасным, величественным прошлым. Чувство гордости за свершения предков сплачивает людей, помогает им преодолевать внутренние конфликты и, возможно, даже способствует в какой-то мере динамичному экономическому развитию. Причем мифологизация истории совсем не обязательно сводится к смакованию военных побед. Неменьшее значение могут иметь воспоминания о культурных достижениях. А для укрепления современного демократического государства важно представление об укорененности в обществе демократических традиций. И в этом смысле тезис о том, что Magna Charta 800 лет назад заложила основы современной развитой политической системы, может быть важнейшим фактором легитимизации этой системы. Ведь трудно оспаривать значение демократии, если она является не современным конструктом (к тому же позаимствованным у соседей), а главной ценностью и предметом гордости народа.

В некоторых случаях мифологизация прошлого может быть связана с иными причинами. Современному исследователю, живущему в цивилизованной стране, где соблюдаются законы и где наличие некоего кодекса означает, что правосудие действительно осуществляется в соответствии с данным документом, трудно представить себе всю относительность и условность писаных прав далекого прошлого. В этом прошлом документ порой существует сам по себе, а жизнь сама по себе. Для того чтобы настоять на соблюдении закона или договоренностей, прописанных в хартии, нужно обладать соответствующей силой. Если же ты таковой не обладаешь, то, как справедливо заметил в свое время дедушка Крылов, «у сильного всегда бессильный виноват».

В современной России понять это легче, чем, скажем, в Англии или США. Если через 800 лет историк будущего станет изучать сталинский Советский Союз по одному лишь тексту сталинской Конституции, то может прийти к выводу, что это было цивилизованное правовое государство. Но, к счастью, сохранилось немало документов о репрессиях, которые, мягко говоря, ставят под сомнение достижения пролетарской демократии. О том же, что реально происходило в XIII веке, сохранилось меньше документов. Отсюда велика опасность абсолютизации отдельных текстов, даже таких значимых, как Великая хартия вольностей.

Более того, современному россиянину хорошо знакомо понятие «басманное правосудие», при котором суд принимает весьма своеобразные решения, потому что вынужден руководствоваться не только законом, но и рядом обстоятельств, не прописанных вообще ни в каких документах, однако на практике чрезвычайно значимых. Исследователю через 800 лет будет очень трудно понять смысл «басманного правосудия», но если он не примет его во внимание, то вряд ли напишет адекватную историю России начала XXI века.

При этом человеку, который сталкивается постоянно с «басманным правосудием», естественно усомниться в том, что писаные документы Англии или Франции XIII века соблюдались на практике так же, как нынешние законы в цивилизованных странах. Скорее можно представить себе, что это был один из факторов, воздействующих на реальную жизнь, но это воздействие постоянно корректировалось в соответствии с соотношением сил различных групп, далеко не каждая из которых стремилась к соблюдению законов.

Пример идеализации прошлого — исследование современного американского экономиста британского происхождения Грегори Кларка. Он пришел к выводу, что в средневековой Англии «большинство жителей могло не опасаться посягательств ни на свою личность, ни на собственность. Рынки товаров, труда, капитала и даже земли в целом были свободными». Таким образом, согласно этому автору, экономические условия жизни англичан оставались фактически неизменными на протяжении нескольких столетий, предшествовавших промышленной революции. Тех, кто не разделяет этот тезис, Кларк с несколько странным для представителя науки апломбом упрекает в плохом знании истории.

Есть, однако, и другая точка зрения на прошлое, согласно которой использование для характеристики тех времен современных понятий вообще является анахронизмом. Вряд ли кто-то решится обвинить в плохом знании истории крупнейшего французского ученого Жака Ле Гоффа. А он отмечал в своем классическом труде о средневековой цивилизации, что «собственность, как материальная или психологическая реальность была почти неизвестна в Средние века. От крестьянина до сеньора каждый индивид, каждая семья имели лишь более или менее широкие права условной, временной собственности, узуфрукта. Каждый человек не только имел над собой господина или кого-то обладающего более мощным правом, кто мог насильно лишить его земли, но и само право признавало за сеньором легальную возможность отнять у серва или вассала его земельное имущество при условии предоставления ему эквивалента, подчас очень удаленного от изъятого».

Недоразвитый мир развитых стран

История дает нам множество фактов, подтверждающих оценку, данную Ле Гоффом, причем Кларк эти факты даже не пытается анализировать и опровергать. Вот краткая характеристика «экономических свобод» европейского Средневековья, в том числе и английского.

На раннем этапе развития при слабости государства практически все жители опасались за свою жизнь и собственность по причине откровенного разбоя, осуществлявшегося каждым, кто имел для этого достаточно сил. Вот, например, что писал один современник о Франции конца XI века: «Королевство — добыча смут и постоянных войн. Только и слышно о грабежах и убийствах на дорогах». Ему вторит другой свидетель: «Для собственности теперь не существует никаких гарантий; всякий, кто слывет богатым, находится в опасности попасть в оковы и подвергнуться страшным истязаниям. Города и укрепления не свободны от насилий; городские улицы и площади не безопасны от убийц».

Воровали на улицах, воровали на проезжих дорогах, воровали на берегах морей и заливов. Присвоение имущества, выброшенного на берег после кораблекрушения («береговое право»), долгое время считалось законной добычей того, кто эти вещи обнаружил. В Бретани порой «береговое право» превращалось в маленький бандитский бизнес. Ушлые «предприниматели» искали подходящую скалу, сооружали на ней ложный маяк, после чего наутро оставалось лишь собрать с берега выброшенные волнами товары лохов, купившихся на приманку.

Средние века, которые иногда воспринимаются как эпоха благородства и рыцарского поведения, скорее представляли собой времена дикой охоты на слабого. Вот, например, ситуация во французском городе Лан конца XI века: «Дворяне и их слуги с оружием в руках грабили горожан. По улицам ходить было небезопасно ни днем ни ночью; нельзя было выйти из дому, не рискуя быть захваченным, ограбленным и даже убитым. Граждане, в свою очередь, по примеру высших классов нападали на крестьян, приходивших в город что-нибудь купить или продать на рынке. Под различными предлогами они заводили их к себе в дома и там задерживали до тех пор, пока те не соглашались заплатить выкуп за свою свободу. И при этом они брали пример с сеньоров, запиравших жителей в своих крепостях или замках и требовавших с них выкупа».

Сохранился любопытный документ XII века — завещание графа Руссиль­онского. Это длинный список тех, кого он за свою жизнь обокрал, с указанием конкретных сумм, завещаемых страдальцам. По всей видимости, лишь перед смертью граф задумался о ждущих его муках ада. Но что там граф, когда подобным же образом вел себя сам герцог Бургундский Гуго III, постоянно грабивший французских и фламандских купцов, проезжавших через его владения.

Часто взаимоотношения баронов с купцами принимали форму откровенного рэкета. Купцам навязывался вооруженный конвой. Если же они не хотели раскошеливаться, их грабил сам барон. «Грабеж не позор!» — такая поговорка бытовала в среде германского дворянства. Однако порой дворяне демонстрировали свое специфическое «благородство», объясняя причины разбоя. Например, владелец замка в Пфальце ограбил миланского купца, проезжавшего мимо, и аргументировал это тем, что германский император ему должен. А графы Монфорские информировали Венецию о том, что отнимают сукно у купцов, проезжающих по Боденскому озеру, не из грабительских целей, а в связи с острой нехваткой средств. И готовы даже «понести убытки», вернув товар за умеренный выкуп, хотя при продаже на рынке могли бы выручить большую сумму.

Даже в крупных торгово-ремесленных центрах Европы дело обстояло не лучше. Вот слова Макиавелли о Флоренции: «Каждодневно совершались убийства или другие насилия, тех же, кто это творил, невозможно было покарать, так как они являлись любимчиками того или иного нобиля». Подобные замечания непрерывно встречаются в его «Истории Флоренции». Неудивительно, что во многих итальянских городах из-за разбоя богатые жители примерно с середины XII века воздвигали дома с мощными башнями, где можно было отсидеться при осаде. Вокруг башен формировались кварталы, населенные родственниками и клиентами влиятельных лиц. А над домами порой проходили эстакады, связывавшие укрепленные центры между собой. Во Флоренции башни позднее были снесены, но их основания легко разглядеть в старых кварталах. В Сан-Джиминьяно башни сохранились по сей день, наглядно демонстрируя опасности жизни Средневековья.

По мере укрепления средневекового государства проблема грабежей становилась менее актуальной. Однако на смену ей приходила другая — официальная — конфискация, которой легко могло быть подвергнуто имущество. В понятие «конфискация», наверное, даже нельзя вкладывать наш современный смысл, поскольку Средние века считали нормальным изъятие имущества, совершаемое вышестоящим в иерархии лицом при определенных обстоятельствах. Формально права вассала, казалось бы, были определены соответствующим договором. Однако из этого не следовало, что обязательства сторон всегда соблюдались. Сильный легко мог их нарушить. Как отмечал мемуарист XV века Филипп де Коммин, могущественные люди в отношении своих вассалов «действуют прямо. Скажут: „Ты не повинуешься и нарушаешь оммаж, который принес мне“, и затем, если могут — а за ними такое дело не станет, — отнимут силой его имущество и пустят по миру».

Можно выделить два основных типа конфискаций.

Самым массовым являлось изъятие собственности у политических противников. Первые случаи массовых конфискаций относятся к эпохе заво­евания королевств. Например, в XI веке, когда Вильгельм Завоеватель покорил Англию, более 4 тысяч танов утратили свои земли и были заменены группой из менее чем 200 баронов. Точно так же вел себя в это же время Робер Гвискар. Завоевывая южную Италию, он конфисковывал земли у старой знати. А когда в XIII столетии туда пришла Анжуйская династия, новый король Карл I «экспроприировал экспроприаторов». При этом на Британ­ских островах конфискации продолжала та же самая власть. Во второй половине XVI века корона провела массовое изъятие ирландских земель. А во время английской революции к этой же практике прибегнул парламент.

В устоявшихся государствах конфискации не были, естественно, столь массовыми, но иногда приводили к ликвидации крупных состояний. В начале XIV века Филипп Красивый нанес удар по могущественному и очень богатому ордену тамплиеров. Под давлением французского короля папа распустил храмовников, а имущество ордена передал госпитальерам. Но при этом долгое время богатства тамплиеров находились под контролем Франции, а потому трудно усомниться в том, что сильно нуждавшийся в деньгах Филипп получил определенную выгоду от проведенной операции.

Одновременно с этой историей происходит конфискация имущества знаменитых сиенских банкиров Буонсиньори: французского — Филиппом Красивым, английского — папой Климентом V. В XV веке во Франции было конфисковано имущество крупнейшего предпринимателя Жака Кера.

Для конфискации придумывались самые разные поводы. Например, в Англии существовала практика, при которой вдовая королева могла выходить замуж только за равного ей по происхождению и социальному статусу. Мезальянс же воспринимался как оскорбление короны и карался конфискацией всех земель и владений молодожена. От этого, в частности, пострадал Оуэн Тюдор — основатель будущей династии, — когда женился на Екатерине Валуа, вдове Генриха V. Правда, при перемене политической конъюнктуры, когда конфисковывали имения у Ричарда Йоркского, Тюдор с братом, наоборот, обогатились. Им достались земли и замки репрессированного герцога.

Еще более жестко обходились англичане с имуществом иностранцев. Самый яркий пример — высочайше поощряемое пиратство. Капитан Френсис Дрейк был посвящен Елизаветой I в рыцари за то, что захватил испанский корабль с сокровищами, транспортируемыми из Америки. Стоимость груза, привезенного Дрейком, в два раз превышала доходы королевской казны.

В самоуправляемых городах бюргеры, естественно, выстраивали систему защиты от разного рода злоупотреблений. Но даже здесь в качестве основного вида наказания использовалась конфискация. Если, скажем, в Амьене человек уклонялся от суда, дом его подвергался разрушению, виновный отправлялся в изгнание, а имущество предоставлялось в распоряжение мэра и графского прево. Если же по суду признавалась вина горожанина, то он опять-таки расплачивался имуществом: в лучшем случае штрафом, в худшем — конфискацией.

Иногда для захвата чужого имущества использовались сравнительно сложные методы, в чем-то напоминающие нашу знаменитую историю с Ходорковским. Козимо Медичи во Флоренции середины XV века так контролировал уплату налогов своими земляками, что некоторые из них были вынуждены бежать из города, после чего их имущество скупалось по бросовым ценам.

Особенно тяжело приходилось в городах чужакам. Их имущество страдало в первую очередь. Более того, известны случаи, когда крупные города специально уничтожали бизнес своих маленьких конкурентов. Так было, например, во Фландрии середины XIV века. Бюргеры Гента уничтожили суконную промышленность Термонда, а жители Ипра расправились с Поперингом. Сделали это они, правда, на свою беду, поскольку ремесленники из малых городов бежали в Англию и, передав англичанам свой производственный опыт в обработке шерсти, породили сильного конкурента для фламанд­с­ких городов. Фактически именно после этой истории (со второй половины XIV века) англичане стали экспортировать больше готовых тканей и меньше сырья.

Русские обычаи конфискации ничем не отличались от западноевропей­ских. Как-то раз в конце XV столетия в Остзейском крае немцы поймали двух русских. Один виноват был в изготовлении фальшивой монеты, второй совершил содомский грех. Соответственно, первый по Любекскому праву был сварен живьем, другой — сожжен. Москва тут же подготовила на это «асимметричный ответ». Не имея возможности наказать Остзейский край, наши власти прошлись по ганзейскому купечеству. Все гости, находившиеся в этот момент в Новгороде, были подвергнуты аресту. Товар, принадлежавший купцам, был конфискован, Немецкий двор закрыт, церковное имущество и собственность двора задержаны.

Немецкая сторона, естественно, тоже не церемонилась с новгородцами и псковичами. В 1501 г. в Дерпте арестовали более 200 человек, имущество их разграбили, а самих разослали по городам в заключение.

В России, как и в западных странах, при конфискациях страдала семья репрессированного, хотя обычно на жене и детях никакой вины не было. Похоже, что стремление властей забрать чужое имущество часто было важнее разбирательства дела как такового и вынесения наказания непосредственному виновнику. Характерна в этой связи присяга, данная царем Василием Шуйским: «У гостей и у торговых людей, хотя который по суду и по сыску дойдет и до смертной вины, и после их у жен и у детей дворов и лавок и животов не отнимать, буде с ними они в той вине невинны». Сразу видно, что волновало купцов в отношениях с властью.

Вторая причина распространения конфискаций может быть условно названа идеологической. На самом деле важнейшим мотивом изъятия чужого имущества было, как и в предыдущем случае, стремление сильной стороны конфликта к обогащению. Однако мотивация становилась иной. Слабая сторона обвинялась не в государственной измене, а в том, что она вообще не имеет права на существование в соответствии со сложившимися в обществе представлениями. Понятно, что представления эти в то время имели прежде всего религиозный характер.

В XII—XIV столетиях крупнейшие изъятия собственности мотивировались тем, что «виновный» является еретиком. Инквизиция не только наказывала за неправильные мысли, но и служила важнейшим механизмом перераспределения собственности в пользу государства, церкви и организаторов убийств.

Первым из тех, кто предписал конфискацию имущества еретиков, был сицилийский король Рожер, правивший в XII веке. А дальше церковь быстро подхватила выгодную ей инициативу. Большой Турский собор, собравшийся в 1163 году под председательством папы Александра III, предписал всем светским князьям заключать еретиков в тюрьму, а имущество конфисковывать. А через некоторое время Иннокентий III отметил, что даже имущество еретиков, отрекающихся от ереси, не будет возвращено им. Таким образом, изъятие частной собственности стало не просто инициативой отдельных лиц, а сложившейся и фактически узаконенной по всей Европе практикой.

Присвоение чужого имущества оказалось столь важным для государства и инквизиторов делом, что обычно никто не сомневался в исходе процесса. Конфискация часто производилась еще до вынесения приговора, поскольку исполнители понимали: милосердие слишком убыточно, чтобы «басманное правосудие» на него пошло. Во Франции был случай, когда человека осудили в 1319 г., но уже в 1301 г. за обладание его замком спорили местный граф и королевские чиновники.

Известный исследователь инквизиции Генри Чарльз Ли пришел к важному выводу: «Нельзя было поручиться ни за одну сделку. Ни один заимодавец, ни один покупатель не мог быть уверен в правоверии того лица, с которым имел дело. <…> Почти неограниченное право возбуждать процессы против умерших через много лет мешало всякому быть уверенным в завтрашнем дне и спокойно пользоваться своим благоприобретенным или унаследованным имуществом. <…> И это в ту эпоху, когда промышленность и торговля в Европе только еще начали развиваться».

Можно отметить ряд крупных конфискационных кампаний идеологического свойства в истории Средних веков и раннего Нового времени. Первая, по всей видимости, была развернута в ходе Альбигойских войн. На Латеран­ском соборе 1215 г. папа принял решение передать земли графа Тулузского Симону де Монфору, пришедшему покарать еретиков-катаров. Причем он, как вассал, должен был держать их от лица французского короля.

Другим направлением идеологической кампании по конфискации стали гонения на евреев. Уже в июле 1290 г. английский король Эдуард издал указ о выселении евреев из страны, причем им дан был срок лишь до ноября, для того чтобы продать имущество и окончить дела. Большинство изгнанников направилось во Францию, но в 1306 г. Филипп Красивый приказал объявить всем евреям об их выселении в месячный срок. Изгнанникам дозволялось брать лишь одежду и съестные припасы, оставляя остальное имущество королю. Через несколько лет Людовик X разрешил евреям вернуться, но в 1394 г. Карлом VI они были изгнаны окончательно. Ключевым направлением миграции стала Испания.

В 1492 г. евреев выселили и оттуда, причем опять осуществлялась экстрадиция таким способом, что фактически невозможно было сохранить большую часть имущества. Она либо терялась, либо распродавалась за бесценок. На то, чтобы покинуть Испанию, евреям предоставлялось четыре месяца, при этом им запрещалось вывозить золото или деньги. Можно было воспользоваться векселями, по которым осуществлялась оплата за границей, но христианские банкиры предлагали евреям бумаги на предельно невыгодных условиях, понимая, что те уже никуда не денутся. Похожим образом обстояло дело с продажей недвижимости. Многие покупатели тянули до послед­него момента и заявляли о готовности купить дом лишь тогда, когда цена опускалась до предела.

Еврей мог уклониться от преследования, совершив переход в христианство. Формально преследование осуществлялось не по этническому принципу, а по религиозному. Однако исследование, осуществленное на материалах города Сьюдад-Реала, показало, что спастись от «наездов» было чрезвычайно трудно, причем богатым и влиятельным евреям труднее всего. Они имели много врагов и, соответственно, страдали от доносов со стороны тех, кто хотел отомстить, а также со стороны христиан-конкурентов и лиц, надеявшихся нажиться на имуществе репрессированных. Если конверсо (обращенного еврея) подозревали в тайном пристрастии к старой вере, костра и конфискации имущества было не избежать. Самый богатый конверсо в городе, Санчо де Сьюдад, купил парусник и попытался бежать на нем в Валенсию, но после того, как ветер пригнал его обратно, купец был схвачен инквизицией и сожжен.

Все эти печальные события не могли не сказаться на развитии экономики. В частности, упадок Барселоны, которая в раннее Средневековье могла даже в какой-то мере соперничать с высокоразвитыми итальянскими портовыми городами Венецией и Генуей, знаменитый историк Фернан Бродель объясняет изгнанием евреев, а также давлением арагонских властей.

Испанская история изгнания евреев наиболее известна, однако следует заметить, что на протяжении XV века их депортировали из многих городов Германии и Италии. Таким образом, проблемы с собственностью и безопасностью предпринимателей широко распространялись по Европе.

Но наиболее массовыми оказались идеологические кампании XVI столетия. Реформация создала возможность изъятия монастырского имущества, чем широко воспользовались в протестантских странах.

Одной из самых жестких была экспроприация, осуществленная в Англии Генрихом VIII Тюдором, что важно подчеркнуть в связи с появлением амбициозной теории Г. Кларка. Поначалу церкви удалось откупиться от королев­ской власти, уплатив единовременный налог в размере 118 тысяч фунтов. Однако это лишь разожгло аппетит Генриха. Через пару лет он «прихватизировал» финансовые потоки, перенаправив церковную десятину в собственную казну. А в 1539 г. король уже непосредственно «прихватизировал» всю собственность.

Изъяты были все монастырские владения. Доходы с земель, приносивших 132 тысячи фунтов годового дохода, пополнили казну. Имущество продавалось с торгов или использовалось для вознаграждения сторонников монарха. В сундуки Генриха отправилось приблизительно 75 тысяч фунтов, вырученных от продажи золотой и серебряной утвари, меди и других ценных предметов.

Как часто бывает в подобных случаях, конфискация губила то, что не могла поглотить. Монастырские строения, находившиеся в городах, представляли собой реальную ценность и уходили на торгах за большие деньги. А ту недвижимость, которая располагалась в глубинке, порой вообще невозможно было продать ни за какую сумму. Процветавшие ранее аббатства превращались в руины.

Репрессии продолжались даже в XVII веке. Лицо, подозреваемое в католичестве, должно было причащаться под угрозой высокого штрафа, а если виновный богат, то вместо штрафа корона могла взять две трети его земель.

Третьей важнейшей причиной незащищенности собственности (после разбоя и конфискаций) становилось регулирование деловой активности и произвол денежных изъятий со стороны сеньоров в отношении городов.

Формально средневековые изъятия напоминали налогообложение. Однако в основе своей эти поборы носили принципиально иной характер. Налог модернизированного общества взимается в соответствии с законом по определенной ставке. В отношениях же средневековых сеньоров с подвластными им городами возникали коллизии, вызванные желанием власти захапать побольше, как только появляется подобная возможность.

Например, бюргеры Амьена должны были платить при въезде с товаром в город и отчислять налог с каждой сделки. Взвешивать продукцию разрешалось лишь на весах сеньора (естественно, за плату), а если торговля осуществлялась в лавках, принадлежавших феодалу, то взималась еще и арендная плата. При строительстве собственного дома, торговых или складских помещений бюргер снова раскошеливался. И даже в тех случаях, когда событие вообще не имело к нему отношения, горожанин доставал деньги из кармана. К примеру, когда дочь сеньора выходила замуж или когда его сын вступал в рыцарский чин.

Если купец оказывался на «чужой территории», он неизбежно должен был раскошеливаться. Ключевые торговые пути контролировались местными сень­орами, устанавливавшими таможни, на которых взымались пошлины за проезд. На Рейне, к примеру, было 64 заставы, на Эльбе — 35, на Дунае — 77. Стремление феодала ощипать бизнес подобным образом можно назвать ренто­ориентированным поведением. Его следы по сей день сохранились в рейн­ской долине, а также в долинах рек Адидже и Инна, где можно видеть остатки большого числа замков, контролировавших местность в Средние века.

Сами города в отличие от феодалов стремились защищать бизнес, однако в конечном счете такая защита наносила вред развитию. Великий социолог Макс Вебер показал, что городские цеха контролировали качество товаров, регулировали получение сырья и применяемые технологии, устанавливали количество учеников и рабочих, а иногда даже регламентировали предельное число мастеров (хотя чаще просто требовали от кандидата на это звание изготовить шедевр). Все это делалось потому, что цеха стремились выравнять доход производителей, а следовательно, ограничивали свободу конкуренции. На тот же случай, если конкуренцию пытались развернуть за воротами города, действовала так называемая «заповедная миля» — запрет производства в пределах, на которые муниципальные власти могли простирать свои руки.

Богатство торговых центров, находившихся на магистральных путях, в значительной степени строилось на так называемом штапельном праве, то есть праве останавливать проезжавшие суда, заставлять их разгружать товары и выставлять на продажу. При этом иностранным купцам часто запрещалось торговать между собой и в розницу, что формировало своеобразную нишу для местных торговцев. Они приобретали продукцию и везли ее дальше — до того места, где очередной город создавал привилегии своим бюргерам. Каждый стремился извлечь максимальные преимущества из монополии географического местоположения.

Встречались и иные ограничения для иностранцев. Например, в Лондоне с конца XIV века каждый приезжий купец должен был жить в доме англичанина, чтобы тот присматривал за его сделками.

Крупными коммерческими организациями ведение бизнеса также жестко регулировалось, как и городами. Например, в компании английских купцов-авантюристов для того, чтобы получить право заниматься экспортом сукна, надо было 8 лет пробыть учеником. Только после этого он становился купцом и получал право вывезти 100 кусков мануфактуры. Затем в течение 15 лет он медленно увеличивал квоту, пока не достигал планки — 1000 кусков в год. Дальнейшее расширение торговли запрещалось. Не имели значения ни размер капитала, ни купеческий стаж.

Цеховое регулирование дополнялось муниципальным или государственным. Правда, если цех ограничивал свободу предпринимательства, стремясь не допустить падения цен, то власть делала то же самое с целью предотвратить их рост.

Особой сферой регламентации была хлебная торговля. Здесь регулирование в борьбе против барышничества достигало максимальной жесткости, стремясь предотвратить угрозу благосостоянию широких слоев населения. В частности, в германских городах строгому наказанию подвергались спекулянты, перекупавшие товары за городскими воротами, и те, кто приобретал большие партии непосредственно на рынке. В Венеции регулярно вводились ограничения вывоза хлеба за пределы лагуны. Дож лично контролировал запас зерна на складах города. В Неаполе этим занимался вице-король, в Рагузе — ректоры республики.

Во Франции регламентация хлебной торговли восходила к своду обычаев 1283 г. и к эдиктам Филиппа IV 1304—1305 гг. Применялись порой даже совершенно курьезные методы давления на цены. Например, ордонанс 1577 г. требовал, чтобы землевладелец сам лично являлся на рынок для торговли, а не посылал своего представителя. Власть надеялась, что, теряя время и подвергаясь всем неудобствам проживания в городе, продавец будет склонен быстрее распродавать свой хлеб даже по невыгодным ценам.

В Англии продовольственные цены были регламентированы в 1349 г. Их установил «Статус рабочих», где, помимо прочего, определялась и заработная плата.

Словом, хлебная торговля — это бизнес, в котором права продавца жест­ко ограничены. «Все государства вмешиваются в этот процесс, — отмечал Ф. Бродель, — даже самые маленькие, даже герцог Савойский, даже трансильванский князь».

А в дополнение к продовольственной торговле регулируется и все, что с ней связано, например «прошлогодний снег». В жарком Мадриде муниципалитет монополизировал оптовые поставки снега, который зимой привозили из Сьерры, хранили до лета и затем продавали желающим охладиться горожанам исключительно по фиксированным ценам.

Словом, власть так или иначе накидывала удавку на шею бизнесу. Но бывали и случаи, когда деловые люди сами залезали в ловушку, ища способов получить максимально возможные доходы. Четвертая причина незащищенности собственности была связана с тем, что средневековые банкиры стремились кредитовать монархов и других влиятельных людей ради крупного возна­граждения. Однако, занимаясь подобной деятельностью, они оказывались перед угрозой дефолта. Если монарх становился неплатежеспособен, его, естественно, нельзя было отправить в тюрьму, лишить земель или дворцов. Правовая система могла защитить собственника в отношениях с равным по статусу. Но короли не отвечали ни властью, ни имуществом по требованиям кредиторов.

В итоге дело заканчивалось банкротством предпринимателя, неосмотрительно вложившего свои деньги в столь рискованный бизнес. По этой причине прекратил свое существование целый ряд крупных капиталов Средневековья.

В частности, из-за банкротства таких влиятельных домов, как Барди, Перуцци и Аччайуоли, в середине XIV века фактически произошла полная смена структуры собственности во Флоренции. Эдуард III Английский, готовясь к началу Столетней войны, должен был влезть в крупные долги. Кредит ему предоставили эти три флорентийских дома, оговорив право распоряжения королевскими финансами. По словам одного современника, английские займы стоили целого королевства, а кроме того, флорентийцы кредитовали еще Анжуйскую династию, пытавшуюся бороться за Сицилию с Арагоном.

В конечном счете Эдуард расплатиться не смог. Более того, по мере возрастания нужды в деньгах он шантажировал итальянцев, требуя от них новых кредитов под угрозой конфискации всего имущества, что почему-то умудрился не заметить Г. Кларк. Перуцци и Аччайуоли лопнули в 1343 г., Барди — в 1346 г. Примерно в это же время обанкротились компании, кредитовавшие подготовку к войне французской короны. А после 1380 г. рухнули ведущие барселонские кредиторы, неосторожно предоставлявшие деньги королям Арагона.

Но по-настоящему разрушительное воздействие на европейскую экономику оказало банкротство испанской короны в XVI веке, которое коренным образом подорвало финансовую империю немецкой семьи Фуггеров. Карл V, а затем Филипп II использовали деньги для наращивания армейской мощи, однако, как и в случае со Столетней войной, инвестиции не окупились. Банкиры из Аугсбурга попали в ловушку. Нельзя было не кредитовать монархов, поскольку это могло вызвать гнев повелителей. Но наращивание кредитования снижало шансы на возврат денег. И более того — ввергало Фуггеров в долги, поскольку для изыскания средств им приходилось брать займы на антверпенском финансовом рынке, распространяя свои облигации — так называемые Fuggerbriefe.

В 1557 г. Филипп прекратил платежи и лишь через пять лет после дефолта заключил с Фуггерами договор о реструктуризации долга. В 1575 г. произошло второе государственное банкротство Испании, а в 1607 г. — третье. Фуггеры понесли прямые убытки на сумму более 3 млн дукатов. Вместе с Фуггерами к упадку стал клониться весь аугсбургский бизнес. С 1556 по 1584 г. на грани разорения оказалось не менее 70 фирм. Пострадали и кредиторы, приобретавшие бумаги в Антверпене. А те, кто не пострадал от неплатежеспособности Габсбургов (например, лионцы), пострадали от банкротства Франции, случившегося в 1558 г.

Ну и наконец, чтоб завершить разговор о незащищенности собственно­сти, надо сказать о злоупотреблениях с деньгами. Короли, нуждающиеся в пополнении своих бюджетов, занимались порчей монеты. Формально деньги оставались полноценными — золотыми или серебряными, но весовое содержание благородных металлов в монетах постепенно снижалось. Монархи переплавляли старые деньги и из того же количества золота чеканили большее число новых. «В некоторых местностях, — отмечал историк Георг фон Белов, — при помощи такого приема происходило систематическое разорение всех денежных людей. Общее улучшение в этом смысле наступило лишь тогда, когда города сделались достаточно сильны, чтобы <…> взять право чеканить монету в свои руки».

Во Франции подделка монеты активизировалась при Филиппе Красивом. В дальнейшем финансы стабилизировались, но даже во времена Религиозных войн среди наказов депутатам Генеральных штатов в Блуа мы находим требование устранить монетарную нестабильность.

В Кастилии в XIV—XV веках монета обесценилась на 65 %, что привело к массовым народным восстаниям. В Англии злоупотреблял фальсификацией Генрих VIII, которому даже конфискации монастырского имущества не помогли свести концы с концами в бюджете. За 10 лет (1541—1551 гг.) порча монеты привела к уменьшению серебра в ней с 93 до 33 %.

Бегство из капиталов

Все вышеотмеченные причины в совокупности обусловливали то, что любое развитие предпринимательства в Европе Средних веков и раннего Нового времени было выгодно лишь до определенного предела. Эффективно функционирующие купеческие семьи насчитывали обычно лишь два-три поколения, на что обратили внимание великие историки Анри Пиренн и Фернан Бродель.

Сохранить капиталы на протяжении длительного периода времени было невозможно. Поэтому каждый, кто разбогател, начинал инвестировать деньги в землю, в титулы, в бюрократические посты. К примеру, Флоренция — важнейший символ предпринимательской активности — закончила тем, что Медичи стали герцогами, а ведущие капиталисты (Корсини, Джерини, Торриджани) вложили свои накопления в сельское хозяйство. Венецианцы деньги, заработанные за морем, уже с XIV века инвестировали в землю. Фуггеры, потеряв большую часть своего бизнеса, остались крупными землевладельцами германского юга и обладателями аристократических титулов. Похожим образом обстояло дело и с ведущими купеческими семьями Нюрнберга, Констанца, Страсбурга.

Предпринимательство не превратилось в самодостаточный механизм. Оно оставалось лишь средством для того, чтобы бюргер мог стать знатным, приблизиться к рычагам власти, к влиянию на военно-политические процессы. Конечно, близость к власти не гарантировала сохранности собственности, но она давала на это бЛльшие шансы, чем ведение бизнеса, подверженного превратностям судьбы.

В общем, следует заметить, что исторические факты, свидетельствующие о незащищенности личности и имущества в средневековой Европе, представляют собой огромный информационный массив. В такой обстановке возможности для экономического роста и формирования демократических институтов были весьма незначительны. Соответственно, у нас нет сегодня оснований утверждать, будто в прошлом существовали какие-то «правильные» народы, то есть те, у которых с самого начала имелись в отличие от России условия для рынка и демократии. Современное общество, как на Западе, так и на Востоке, возникло в результате долгого развития, которое принято называть модернизацией.

Не существует народов, которые появились на свет в готовом виде, как не существует людей, родившихся взрослыми. И выясняя причины проблем, характерных для сегодняшней России, нам следует обратиться к анализу модернизации, то есть понять, каким же образом осуществляется этот процесс, что заставляет общества меняться после длительных периодов застойного существования.

zvezda