Взгляд из Петербурга

Красные против красных

Подробности

Автор: Борис Колоницкий

К 90-летию окончания Гражданской войны в России

В ноябре 1920 года красные войска взяли Крым. Многие историки рассматривают это событие как окончание Гражданской войны.

И в этом есть своя логика: хотя “штурмовые ночи Спасска и волочаевские дни” имели место позднее, в 1922 году, но Белое дело уже было проиграно. Красные одержали победу. С этим вряд ли будут спорить люди самых разных взглядов.

Но была ли Гражданская война лишь войной белых и красных? И, соответственно, можно ли считать ноябрь 1920 года окончанием грандиозного и трагического конфликта?

Когда началась Гражданская война?

Ответ на этот вопрос, казалось бы, ясен: большевики и их политические союзники — левые эсеры, эсеры-максималисты, различные группы интернационалистов и анархистов — во многих случаях утверждали власть Советов силой оружия. Хотя в ряде районов захват власти был осуществлен сравнительно мирно (где-то еще даже до Октябрьской революции в Петрограде), но шли и разнообразные локальные гражданские войны, при этом порой использовалось тяжелое оружие: артиллерия, бронепоезда, аэропланы. Кремль, исторический центр России, обстреливался сторонниками новой власти из тяжелых орудий.

Победители, прежде всего большевики, несут, конечно, большую долю ответственности за возникновение Гражданской войны. Ленин и не скрывал, что следует превратить “империалистическую войну” в гражданскую, хотя он мечтал об одновременных классовых гражданских войнах во всех воюющих странах. После свержения монархии некоторые радикальные социалисты выходили на манифестации со знаменами, на которых было написано: “Да здравствует гражданская война!” Этот свирепый и тактически невыгодный лозунг был вскоре снят. В стране, наивно мечтавшей после об общенациональном единении, выступать с такими требованиями было самоубийственно, но психологически большевики и их союзники были к данному конфликту готовы. Это не мешало им обвинять главу Временного правительства Керенского в том, что гражданскую войну-де готовит именно он.

Для подобных утверждений не было никаких оснований. И дело не в личной порядочности Керенского или врожденном миролюбии главы Временного правительства. У самого популярного политика Февраля не было своей политической организации, его власть держалась на неустойчивом политическом согласии, на шатком компромиссе между умеренными социалистами (большинством меньшевиков и социалистов-революционеров) и так называемыми “буржуазными” партиями и организациями. Вне этого компромисса у Керенского не имелось никакой перспективы.

Но был ли у России шанс избежать братоубийственной войны до того, как Совет Народных Комиссаров объявил себя общероссийским правительством?

Всякая революция таит в себе гражданскую войну. В условиях разнообразных отложенных конфликтов — экономических, социальных, политических, культурных — очень многое зависит от способности революционной власти регулировать и (или) подавлять эти конфликты.

Всякая революция ставит под вопрос монополию государства на легитимное использование насилия. В России же все виды полиции были упразднены. И до сих пор отечественные полицейские структуры именуются “милицией”, то есть ополчением. После Февраля же господствовало утопичное представление о том, что порядок должна поддерживать так называемая “гражданская милиция”: вооруженные сознательные граждане поочередно будут охранять закон… И уже осенью журналисты отмечали, что обывателем овладевает “тоска по городовому”. Петроградские газеты были заполнены статьями и заметками о жестоких и дерзких преступлениях: уголовщина беспокоила читателя еще больше, чем разнообразные партийные конфликты.

Правда, различные элементы специальных служб сохранялись. В вооруженных силах продолжали действовать органы военной контрразведки (ее структуры и кадры использовались при создании ЧК). Но все же репрессивная машина государства была разлажена, а отчасти — разломана. Веками складывавшаяся бюрократическая империя в кризисной ситуации перестраивала систему управления, проводя разнообразные эксперименты над собою. Так, были упразднены губернаторы, подчинявшиеся суперминистерству империи — МВД. Это неизбежно ставило местное управление перед новыми задачами; центр не мог не потерять контроль над регионами даже при “нормальном” течении дел, положение же весной 1917 года никто бы не назвал “нормальным”…

Принципиальной особенностью послереволюционной ситуации в России было “двоевластие”. Споры о сущности этого феномена, начатые еще современниками, продолжаются сейчас историками. Кто-то утверждает, что двоевластие фактически существовало еще до Февральской революции, кто-то полагает, что о двоевластии можно говорить, лишь характеризуя период до мая 1917 года. Очевидно одно: вопреки распространенному представлению двоевластие не описывается лишь как сложное сотрудничество/противостояние Временного правительства и Петроградского Совета. Различные, порой весьма причудливые отношения двоевластия пронизывали буквально всю страну. Если власть в городах делили местные исполнительные комитеты, комиссары Временного правительства, Советы разного рода, а затем и демократически избранные городские думы, то в армии командному составу противостояли войсковые комитеты. В одних воинских частях и соединениях большей долей власти обладали комитеты, в других — офицеры и генералы. Порой командование проводило надежных людей в комитеты, иногда комитеты назначали своих доверенных лиц командирами. Картина была необычайно пестрой.

В свою очередь, на промышленных предприятиях власти администраторов и предпринимателей бросали вызов фабрично-заводские комитеты и профсоюзы. В сельской местности сложное переплетение создавали органы волостного самоуправления, земства, всевозможные крестьянские советы и союзы, продовольственные комитеты и, наконец, традиционные органы общины. Для лоббирования своих интересов местные кланы, роды и общества могли использовать всевозможные структуры, играя на противоречиях между новыми органами власти.

В некоторых же регионах речь шла скорее о “троевластии”. Так, в Киеве возник своеобразный политический треугольник: представители Временного правительства, местный Совет и украинская Центральная рада. При этом два последних органа власти выступали порой как союзники, объединившиеся против общего врага. В Гельсингфорсе же власти Временного правительства, довольно слабой, бросали вызов и демократически избранные представители Великого княжества Финляндского (они все активнее требовали независимости), и мощные войсковые комитеты, представлявшие российских солдат и матросов, которые служили в стране Суоми.

В общем, при изучении феномена двоевластия речь идет не только о структурах и институтах, но об особой политической культуре, о своеобразной политической моде. Вспомним, как после создания Народного фронта Эстонии в 1988 году весь СССР охватила эпидемия по созданию разнообразных “народных фронтов”, при этом политическая сущность этих организаций в разных местах была абсолютно разной. Точно так же и в 1917 году набирающие силу Советы рабочих депутатов служили примером самоорганизации и для иных активистов — солдатских, крестьянских. Советы офицерских депутатов, советы казачьих депутатов, советы студенческих депутатов. В Прибалтике появились даже советы пасторских депутатов… Советы диктовали новый политический стиль различным группам, пытавшимся формулировать и отстаивать свои интересы.

Следует иметь в виду и социально-культурное измерение этого процесса. В 1917 году быстро появляется новая группа — так называемый “комитетский класс”, объединяющий активистов многочисленных советов и комитетов: сравнительно молодые — 20–30-летние — мужчины, общественно активные, превосходящие образованием своих избирателей (часто, впрочем, элементарно неграмотных). В условиях 1917 года эта новая политическая элита была в значительной мере милитаризована: немалую часть депутатов и членов комитетов составляли солдаты, матросы и молодые офицеры. Но особенно велика была прослойка унтер-офицеров. Будущие советские маршалы — Жуков, Рокоссовский, Конев — младшие командиры эпохи мировой войны, ставшие после революции комитетчиками.

Дореволюционная цензовая избирательная система фактически исключала их из активной политической жизни, и после февраля 1917 года они наслаждались неизвестной им ранее политикой. Власть означала доступ к всевозможным ресурсам.

Представим себе среднего комитетчика, унтер-офицера из крестьян. Он пользуется уважением однополчан, он завоевал его либо героизмом, проявленном в боях, либо успехами в овладении революционным языком, которое он продемонстрировал на многочисленных митингах. Опыт ветерана и умение “митинговать” были залогом политической карьеры. Уже сам факт пребывания в комитете избавляет его от надоевших нарядов и дежурств. Но вот из грязных окопов, из блиндажей и землянок, кишащих вшами, этот комитетчик едет на съезд комитетов армейского корпуса. Съезд происходит в тыловом городе, возможно, в губернском центре. Депутаты окружены заботой: их встречают штабные автомобили, они поселены в специальном общежитии, они спят на чистых простынях, им выдают талоны в столовые. За их голосами охотятся представители различных политических партий, они получают всевозможные брошюры и листовки, которые вручают им местные активисты. А также и активистки, что делает ситуацию еще более увлекательной.

Кто бы отказался от такой интересной жизни?

Иногда власть создавалась буквально из воздуха. Честолюбивый уроженец Тамбовской губернии проявил интерес к политической карьере, но войсковой комитет уже был укомплектован, успели пройти даже выборы в полковой Совет. Можно было, конечно, примкнуть к политической оппозиции (например, к большевикам) и потребовать переизбрания полковых органов власти. Можно было дезертировать и бороться за власть в своей деревне (именно так нередко реорганизовывалась власть на селе). Но хитроумный тамбовец поступил иначе, он… объявил себя украинцем, хотя ранее не имел никаких связей с малороссийскими губерниями, не говорил на мове, не спивал украинских писэнь и не читал наизусть Шевченко со слезой на глазах. Движение украинизации стало своеобразной политической модой, и энергичный солдат сформировал полковой украинский комитет. Для проведения заседаний и хранения библиотеки украинской литературы, которую он тут же начал комплектовать, ему было выделено особое помещение. Разумеется, новоявленный активист освобождался от нарядов и дежурств… Внезапный украинизм энергичного карьериста был следствием прагматичного расчета, то же самое мы можем сказать и о ряде других “измов” того времени — “большевизм” был лишь одним из них. Именно так в особых условиях революции создавались и многие более важные политические структуры, умножая ряды “комитетского класса”.

Комитетчики, неофиты политической жизни, пополняли, как правило, ряды партии эсеров, некоторые примыкали к меньшевикам или большевикам, однако значительная их часть на протяжении всего 1917 года не спешила вступать в ряды какой-либо политической партии. Представители “комитетского класса” в большинстве своем были беспартийными, но они были жизненно заинтересованы в сохранении ситуации двоевластия. Тысячи и тысячи молодых, энергичных, честолюбивых, воинственных и вооруженных мужчин готовы были драться за свое новое положение. И этот факт гораздо более важен, чем политические формулы, найденные партийными лидерами, или решения, принятые центральными комитетами. Те самые же парни, которые весной 1917 года всем сердцем поддерживали Керенского, меньшевиков и эсеров, уже осенью требовали всей власти Советам. И отчасти они руководствовались теми же самыми мотивами.

Двоевластие отличает российскую революцию 1917 года от ряда других великих революций прошлого. Разумеется, и в других странах существовал конфликт между “старыми” и “новыми” политическими институтами, везде революции сопровождались радикальной заменой политической элиты. Однако в 1917 году ситуация была особенно сложной. Слом старой государственной машины, к которому призывали марксисты, во многом произошел уже во время Февраля, соответственно, значительная часть старой политической элиты была отстранена от власти. Новый же “политический класс” имел очень ограниченный политический опыт, он политизировался в ходе революции, в рамках новых властных институтов, а важнейшим средством политического воспитания был революционный политический язык.

В результате Временное правительство было вынуждено параллельно решать несколько грандиозных задач: и управлять сложной послереволюционной страной, лавируя между разными группами старой и новой элиты, и проводить реформы, которые были необходимы, и гасить вспыхивающие конфликты, и продолжать боевые действия на фронтах.

Могла ли “демократизированная” российская армия, управляемая одновременно и командованием, и комитетами, вести современную мировую войну, войну, требующую необычайно точной координации многочисленных частей и соединений, различных родов войск? Во всяком случае, и Временное правительство, и военное командование России проявили в июне 1917 года удивительную безответственность, послав армию, теряющую дисциплину, в широкомасштабное наступление. Результатом было тяжелое поражение российских войск, которое сопровождалось разложением ряда частей и соединений. Одновременно в Петрограде и некоторых других городах власти был брошен вызов. Причем в столице стихийное движение озлобленных масс сочеталось с планами ряда видных большевиков, которые хотели принудить руководство Советов взять власть в свои руки. Однако в этой ситуации “комитетский класс” не желал гражданской войны и поддержал лидеров меньшевиков и эсеров, отвергнувших давление улицы.

Поражение на фронте и неудача антиправительственных выступлений в столице создавали возможность для установления дисциплины и укрепления власти Временного правительства. Казалось бы, и фигуры политических и военных вождей должны были внушать оптимизм: главой правительства стал А. Ф. Керенский, а верховным главнокомандующим — генерал Корнилов. Причем Керенский, необычайно популярный лидер Февраля, даже превратился на какое-то время в настоящий политический символ новой страны. Высшие органы советов и комитетов предоставили ему особые полномочия, назвав его правительство “правительством спасения революции”. Но и Корнилов, жесткий и смелый военачальник, казался приемлемым для сторонников нового строя. Выходец из простой казачьей семьи, не связанный с аристократическими и бюрократическими кругами и… готовый приспособиться к новой власти. Генерал носил красный бант, по распоряжению правительства он арестовал императрицу, мог произнести речь под красным флагом, приветствуя “товарища Керенского”. Этого впоследствии не могли простить Корнилову некоторые белые офицеры, считавшие его беспринципным карьеристом революционной эпохи, чуть ли не “красным генералом”…

Политический альянс, который олицетворяли Керенский и Корнилов, мог при известных обстоятельствах задержать сползание к гражданской войне. Он был приемлем и для так называемой “коалиции живых сил”: умеренных социалистов и либералов, представленных конституционно-демократической партией (последняя вследствие распада более правых сил выражала интересы деловой, бюрократической и военной элиты).

Подобный союз выдержал испытание в Германии после Ноябрьской революции 1918 года, там генералитет и лидеры социал-демократической партии заключили пакт: генералы обещали терпеть новый республиканский строй, а вожди СДПГ стремились и после военного поражения сохранить костяк вооруженных сил, чтобы сдерживать радикалов. Многие участники этого соглашения попросту ненавидели друг друга, однако они понимали взаимную политическую необходимость. В результате малые гражданские войны, периодически вспыхивавшие в различных немецких землях в 1918–1923 годах, не переросли в большую гражданскую войну. В Баварии и Бремене устанавливалась советская власть, по Руру маршировала местная Красная армия, в Саксонии выходили на парад “пролетарские сотни”, в старинных ратушах провозглашалась диктатура пролетариата, но генералы давили левых, а социал-демократы обеспечивали армии политическую поддержку. С другой стороны, когда некоторые генералы поднимали мятеж против республики, находилось нужное количество дисциплинированных военных, которые разными способами сдерживали своих товарищей по оружию.

В России же соглашение генералов и умеренных социалистов было шатким. У вождей меньшевиков и эсеров не было опыта участия в государственной деятельности (в той же Германии деловые отношения у ряда социал-демократов и высших военных установились еще в годы войны). Традиционная же аполитичность российских генералов и адмиралов сыграла плохую роль в 1917 году: на общественные и государственные нужды они смотрели через призму своей профессии, требуя от действующих политиков невозможного, предлагая, например, “быстрые” силовые решения социальных и политических проблем. Личный конфликт Керенского и Корнилова отражал более широкий социально-культурный конфликт: у радикальной интеллигенции и профессиональных военных было мало точек соприкосновения, опыт политического взаимодействия практически отсутствовал.

Последовал разрыв Керенского и Корнилова, который завершился арестом верховного главнокомандующего. Историки до сих пор спорят о том, кто повинен в данном конфликте. Провоцировал ли Керенский генерала? Интриговал ли Корнилов против главы Временного правительства? Или речь идет о трагическом недоразумении, определившем судьбу России?

Определенно можно сказать одно: Керенский, которого вряд ли можно назвать сильным политиком, лучше многих современников понимал, что должен обеспечить союз умеренных социалистов и генералов. Корнилов же мечтал разгромить не только большевиков, но также — меньшевиков и эсеров. Генерал понимал выгоды временного союза с Керенским, но не осознавал, что Керенский, этот слабый властитель, уже критикуемый и слева, и справа, ему в настоящий момент просто жизненно необходим. Только в союзе с главой Временного правительства у него были какие-то шансы восстановить дисциплину в вооруженных силах.

И в данном случае позиция “комитетского класса” оказалась определяющей. Русская большая пресса летом 1917 года вовсю рекламировала “корниловское лечение” армии, но члены всевозможных комитетов с непрерывно возрастающим подозрением смотрели на стремление верховного главнокомандующего лишить их власти и привилегий. Это чувство объединяло комитетчиков всех политических и общественных взглядов: и вольноопределяющихся из студентов, делавших политическую карьеру в условиях революции, и молодых прапорщиков, перечитывавших биографии Наполеона, и бравых унтер-офицеров, избранных в комитеты за храбрость. Только авторитет Керенского поддерживал в этой среде влияние генерала.

Корнилов же стремился разрубить тугой узел проблем мечом. Ему казалось, что стоит ввести в Петроград три дисциплинированные боевые дивизии, и аморфная масса, составлявшая столичный гарнизон, будет усмирена, а это, в свою очередь, станет первым, но решающим шагом на пути радикального ограничения власти советов и комитетов.

Однако в условиях революции самые боеспособные части, не тронутые политикой, порой оказываются беспомощными, подвергаясь массированной агитации. События показали, что в армии власть принадлежит военным комитетам. В стране же власть Советов в результате корниловского выступления только укрепилась. Это была своеобразная репетиция гражданской войны: создавались революционные организации, которым предоставлялась чрезвычайная власть. Они проводили аресты, закрывали газеты, подвергали цензуре почтовую корреспонденцию. Уже к началу сентября 1917 года в ряде городков и фабричных поселков власть фактически принадлежала комитетам или советам. Временное правительство утрачивало контроль над значительными территориями страны.

После “дела Корнилова” избежать гражданской войны было уже невозможно, хотя контуры этого конфликта, расстановка сил могли быть различными.

Историки разных взглядов при описании событий осени 1917 года особое внимание уделяют “большевизации” Советов, статьям Ленина, действиям Троцкого, дискуссиям в большевистском руководстве и решениям ЦК партии. Подобное видение ситуации большевикоцентрично, лениноцентрично и петроградоцентрично. Создается впечатление, что большевики были главным действующим лицом истории. Собственно, события октября–ноября 1917 года и именуют нередко Большевистской революцией (или переворотом).

Однако вызов Временному правительству в это время бросали не только большевики.

В Гельсингфорсе, например, среди соединений, вставших на сторону противников Керенского, была и бригада дредноутов, гордость российского военно-морского флота. Именно дредноуты были в то время символом принадлежности страны к клубу великих держав (после Второй мировой войны такую роль долгое время играло ядерное оружие. Представим себе, что в октябре 1993 года дивизия атомных подводных лодок отказалась бы выполнять приказы верховного главнокомандующего).

Одновременно финские политические силы разной ориентации усилили свои требование независимости, и одним из аргументов была неконтролируемость и растущая недисциплинированность российских соединений в Финляндии. Будущие финские белогвардейцы и красногвардейцы, имевшие разные проекты независимости своей страны, открыто проходили военную подготовку, их тренировали русские военнослужащие. В Великом княжестве завязывались узлы, разрубили которые кровавый гражданский конфликт, который разразился в Финляндии вскоре после достижения независимости. Происходил процесс взаимной радикализации российских военнослужащих и финнов, а соответствующие военные базы находились в нескольких часах езды от российской столицы.

В Киеве украинская Центральная рада формировала свои собственные войска и вела переговоры о сотрудничестве с большевиками и другими радикальными социалистами.

Это можно было бы назвать “балканизацией страны”: различные районы создавали свои режимы и проводили свою политику. И далеко не всегда это было связано с действиями большевиков и их союзников. Так, в Тамбовской и в Самарской губерниях местные органы власти, где доминировали эсеры, товарищи Керенского по партии, приняли распоряжения о ликвидации помещичьего землевладения еще до соответствующего декрета II съезда Советов. Тем самым они со своей стороны бросали вызов правительству, объективно дестабилизируя ситуацию.

С другой стороны, профсоюз железнодорожников, в политическом отношении близкий к умеренным социалистам, объявил всеобщую забастовку, требуя удовлетворения экономических требований.

Но появлялись и режимы, которые бросали вызов Временному правительству справа. Так, донское казачье правительство, возглавляемое атаманом Калединым, не скрывало, что сочувствует арестованному генералу Корнилову. Бывший верховный главнокомандующий генерал Алексеев начал формировать подпольную организацию. Используя ресурсы, предоставленные предпринимателями, он посылал офицеров и юнкеров на Дон, чтобы создать там основу новой армии. Она должна была противостоять социалистам и продолжать войну на стороне союзников. Если левые социалисты готовы были начать гражданскую войну, чтобы превратить войну “империалистическую” в мировую революцию, то немало людей консервативных и либеральных взглядов считали, что ради продолжения большой войны можно пойти и на войну гражданскую.

Керенского упрекали в том, что он старается “сидеть на двух стульях”. Порой такая позиция принципиального сторонника компромисса весьма удобна, но осенью 1917 года глава Временного правительства напоминал человека, из-под которого стулья тянут в разные стороны. Ему удалось вновь создать коалиционное Временное правительство после “дела Корнилова”. Однако и умеренные социалисты (меньшевики и социалисты-революционеры), и конституционные демократы, считавшиеся “буржуазной партией”, не послали в кабинет лидеров первого ранга. Их поддержка правительства была очень условной.

Быстрое свержение Временного правительства объясняется не столько растущим влиянием большевиков, сколько усиливающейся изоляцией Керенского. Многие его былые сторонники превратились в его оппонентов. Немалое значение имела и нарастающая аполитичность: эйфория, характерная для первых дней Февраля, сменилась подавленным настроением, “маленький человек” разочаровался в коллективных политических действиях, он заботился лишь о выживании своей семьи. Те же активисты Февраля, члены всевозможных комитетов и советов, люди, для которых политика все более становилась профессией, видели выход из кризиса в чрезвычайных и агрессивных действиях. Не все они становились базой поддержки большевиков, но опорой Керенского они определенно переставали быть.

Серьезное противодействие глава последнего Временного правительства встречал и со стороны военных. Некоторые консервативно настроенные офицеры настолько ненавидели Керенского, что участвовали в боях против него. Впрочем, порой за такими настроениями стоял и расчет: свергнуть Керенского руками большевиков, а затем, когда падет их режим, в долгую жизнь которого никто не верил, на смену ему-де придет “нормальная” военная диктатура. Такая комбинация вовсе не брала в расчет новые структуры, появившиеся после Февраля, и сотни тысяч людей, стоявших за ними.

Керенский пытался предотвратить гражданскую войну даже в той ситуации, когда она уже была неизбежной. Немалая доля ответственности ложится тут и на социалистов-революционеров: и до выборов в Учредительное собрание было ясно, что партия пользуется поддержкой большинства, это демонстрировал состав новых, демократически избранных органов местного самоуправления. Эсеры могли в союзе с меньшевиками создать свое правительство. Однако они цеплялись за Керенского и за союз с “буржуазией”. Мотивы эсеров понять легко, в известном смысле они становились заложниками своего демократизма: они ждали Учредительного собрания и желали предотвратить гражданскую войну. Однако на этом этапе стремление избежать конфронтации любой ценой имело своим следствием результат прямо противоположный: не предотвращение гражданской войны, а укрепление позиций ее сторонников слева и справа.

Оттенки красного

В январе 1918 года было наконец собрано Учредительное собрание, большинство депутатов которого представляли партии социалистов-революционеров, вместе с меньшевиками и другими союзными группами они получили шестьдесят два процента голосов. За большевиков проголосовало двадцать пять процентов избирателей. Таким образом, за разные социалистические партии проголосовало не менее восьмидесяти семи процентов граждан России, редко в мировой истории социалисты получали такое количество голосов, да и российские меньшевики и эсеры в массе своей были настроены более радикально, чем большинство европейских социал-демократических и социалистических партий того времени.

Социалистический характер Учредительного собрания подчеркивала и символика. Депутаты-эсеры были украшены красными бантами, заседание было открыто пением “Интернационала”. Многие манифестанты, выступавшие в защиту Учредительного собрания, несли красные флаги. После расстрела манифестации в прессе эсеров обсуждался проект создания памятника жертвам — защитникам демократии. В центре композиции предполагалось поместить фигуру знаменосца, несущего красный флаг, стилистика монумента очень похожа на многочисленные советские памятники “героям революции”, воздвигнутые в последующие десятилетия.

Использование социалистической символики Учредительным собранием имело серьезные последствия: немало граждан России, имевших иные убеждения, не могли считать его “своим”: как поддерживать орган, сделавший красный флаг и “Интернационал” символами новой страны, нового общества? Эта одна из причин, почему разгон Учредительного собрания большевиками и левыми эсерами не вызвал значительного протеста.

Следует также помнить и о географии выборов: большевики и их союзники одержали победу в Петрограде, Москве, многих важных городах Урала, Центрального промышленного района, Северо-Запада. Именно эти регионы не раз определяли судьбу России (в том числе и в эпоху “перестройки”). Решающее значение имела позиция горожан и солдат: за большевиков голосовали Балтийский флот, Северный фронт, гарнизоны Финляндии. Судьбы страны решали граждане, обладавшие “винтовочным цензом”… Крестьянство же, голосовавшее за эсеров, в политическом отношении было распылено. К тому же у деревни было много своих проблем: раздел земли, узаконенный одним из главных декретов; возвращение демобилизованных солдат, менявшее расстановку сил на селе; конфликты с соседними деревнями и общинами…

Большинство советских историков утверждало, что Гражданская война началась в мае–июне 1918 года: восстание чехословацкого корпуса считалось главным событием, спровоцировавшим вооруженный конфликт. Подобная датировка идеологически была очень удобной: Гражданскую войну можно было охарактеризовать как следствие действий “мирового империализма”, ведь чехословаков поддерживали государства Антанты. Нельзя не признать, однако, и некоторую логику такого подхода: именно с этого момента вооруженное противостояние вышло на совершенно иной уровень, а конфликт охватил огромную территорию, отдельные малые гражданские войны, весьма разнообразные по составу участников, сливались в единый грандиозный пожар. Для того были важные причины: если разгон большевиками Учредительного собрания и некоторые иные антидемократические меры новой власти, в частности подписание Брестского мира, вызывали недовольство многих представителей образованного общества, то введение продовольственной диктатуры противопоставляло новую власть крестьянам, составлявшим абсолютное большинство населения. Разумеется, в такой огромной стране, как Россия, невозможно говорить о консолидированной позиции “всего крестьянства”, у жителей ряда деревень и в этой ситуации были свои резоны поддерживать или не поддерживать большевиков. Так, например, крестьяне ряда северных районов, потребляющих продовольствие, поставляли своих добровольцев в продотряды, а в иной ситуации продовольственные поставки со стороны белых были важной причиной для поддержки их со стороны местного населения. В некоторых же случаях линия противостояния определялась давними местными конфликтами разного уровня: национальными, сословными, имущественными, религиозными, территориальными. Но все же продкомиссары, продотряды и комбеды много сделали для того, чтобы крестьяне, разочаровавшись в резолюциях и переговорах с властью, брались за оружие. Политическая же окраска формирований, противостоящих большевикам и левым эсерам, которые еще являлись союзниками, была чрезвычайно разнообразна. Порой идеологизация конфликта была минимальной, недовольные крестьяне не оформляли свои требования с помощью языка современной политики. Но чем шире становился масштаб восстания и чем выше был уровень его организации, тем бо2льшую роль играли в нем активисты, имевшие опыт участия в различных комитетах 1917 года.

Представители “комитетского класса” сыграли немалую роль и при организации структур власти, противостоящих Совету Народных Комиссаров. Главным новым правительством был Комитет членов Учредительного собрания, созданный в Самаре. В большей степени он состоял из членов партии социалистов-революционеров. Этот регион издавна был цитаделью эсеров, к тому же, как отмечалось уже, местные эсеры принялись за решение аграрного вопроса еще до принятия Декрета о земле, что способствовало популярности партии.

Идеологией Комуча была защита завоеваний Февраля, главной задачей считалась передача всей власти Учредительному собранию. Народная армия, сражавшаяся под красным флагом, отвергла погоны как символ “старого режима” (подобно бойцам чехословацкого корпуса, народоармейцы носили нарукавные знаки различия). Солдаты полковника Каппеля, который командовал самым боеспособным соединением Комуча, никак не напоминали щеголеватых “каппелевцев” советских кинофильмов, это были оборванные крестьяне, порой маршировавшие босиком.

Однако ради победы над большевиками Комуч вступил в союз с различными правительствами Урала и Сибири. Политическая же физиономия этих образований была различной, далеко не все желали установления власти Учредительного собрания. Противоречия между различными политическими силами сопровождались и конфликтами между военнослужащими разной политической ориентации. Нередко служило поводом и разное отношение к политическим символам: одних раздражал красный флаг волжан, других — золотые погоны офицеров сибирских и уральских полков.

В то же время в рядах союзников Комуча находились и те, кто критиковал его “слева”. Так, важным центром антибольшевистского восстания был Ижевск. Здесь против “диктатуры пролетариата” выступили кадровые рабочие. Среди них было немало тех, кто незадолго до этого устанавливал советскую власть, служил в Красной гвардии. И восставали рабочие не для того, чтобы передать всю власть Учредительному собранию: они желали установления “настоящей” советской власти.

Победы Красной армии заставили войска Комуча отступать на восток, что объективно делало позицию социалистов в рядах антибольшевистского фронта еще более слабой. Наконец в ноябре 1918 года сторонники адмирала Колчака произвели переворот, и на востоке был установлен режим военной диктатуры. Когда же эсеры, опираясь на верные им войска, попытались осуществить контрпереворот, то эта попытка была жестоко подавлена, некоторых депутатов Учредительного собрания убили, а лидер эсеров В. М. Чернов чудом избежал смерти.

Этот переворот повлиял на выбор многих жителей России, вовлеченных в политические пертурбации: до ноября 1918 года диктатуре большевиков противопоставлялась демократия, сейчас же ситуация кардинально сменилась: борьба шла между двумя диктатурами, отвергающими демократию. В этих условиях некоторые лидеры социалистов-революционеров выдвинули лозунг “третьей силы”: сторонники демократического пути развития России должны бороться одновременно и против большевистской диктатуры, которую олицетворял Ленин, и против военной диктатуры, которую персонифицировал адмирал Колчак.

На практике это означало, что, выступая против большевиков, эсеры одновременно вели вооруженную борьбу с Колчаком. Порой эсеры пытались организовывать партизанские отряды, развертывали пропаганду среди колчаковских войск, поднимали восстания. В Москве после короткого периода либерализации по отношению к умеренным социалистам ЧК стала вновь охотиться за лидерами эсеров, и в то же время в Сибири местные большевики и эсеры порой устанавливали единый антиколчаковский фронт, между видными деятелями этих партий складывались дружеские, а иногда и родственные отношения. Временные союзы во имя борьбы с Колчаком создавались и с другими организациями. Сейчас, например, редко вспоминают о том, что белый адмирал был расстрелян боевой дружиной левых эсеров.

Многие социалистические партии, продолжая политическую борьбу с большевиками, в отдельных ситуациях считали необходимым их поддержать. Так, в отличие от руководящих органов эсеров, руководители меньшевиков считали в принципе невозможным вести вооруженную борьбу против диктатуры пролетариата, даже в том случае, если она возглавляется их политическими врагами (некоторые правые меньшевики, впрочем, сотрудничали с белыми). Видный меньшевик И. Майский, в будущем известный советский дипломат, был осужден руководством своей партии за то, что он вошел в Комуч, возглавив одно из правительственных ведомств. Его вывели из ЦК и даже исключили из партии. Когда же Белая армия достигла пика своих успехов, то руководство меньшевиков объявило партийную мобилизацию: членов партии призывали вступать в Красную армию. При этом меньшевики продолжали вести антибольшевистскую пропаганду, яростно обличая партийную диктатуру.

Однако “третью силу” в эпоху Гражданской войны представляли не только основные политические партии.

Многие деревни, иногда целые волости стремились держать своеобразный вооруженный нейтралитет в этой войне, они хотели защищать свои островки гражданского мира от внешней опасности (попытка большевиков расколоть деревню, опираясь в основном на бедняцкий слой, в целом успеха не принесла). Если методы волостной и уездной дипломатии, сопровождавшиеся политической мимикрией, угрозами и подношениями, не давали должного эффекта, то крестьяне с оружием в руках пытались давать отпор реквизициям, повинностям, мобилизациям. Не всегда это сопровождалось боями, порой командование регулярных войск обращалось с просьбой к вооруженным крестьянам, испрашивая разрешение на проход войск через их деревню (иногда им в этом отказывали). Но нередко вспыхивали настоящие войны, и если крестьяне в одних районах получали название “вильников”, ибо они защищались подручными средствами, то жители иных областей обзаводились не только винтовками, но и пулеметами, а порой и пушками. При этом села пытались противостоять и белым, и красным, и прочим правительствам, в обилии возникавшим на постимперском пространстве. Часто этот вооруженный нейтралитет дополнялся локальными войнами: деревня против деревни, волость против волости, уезд против уезда. И еще более жестокими были конфликты деревни и хутора, деревни и аула, деревни и кишлака, деревни и еврейского местечка, деревни и казачьей станицы, деревни и немецкой колонии. В этих случаях “третья сила” деревенского масштаба нередко вступала в союзы то с красными, то с белыми. Соответственно, логика конфликта оформляла и политический язык крестьянских формирований.

Защита суверенитета деревни и волости тесно переплеталась с дезертирством. Крестьянские парни стремились избежать многочисленных мобилизаций красных, белых или иных воюющих сил. Нежелание воевать необычайно усиливалось в периоды сельскохозяйственных работ. Нередко дезертиры объединялись в группы, появлялись вожаки — вместе было проще отбиться от мобилизационного ясака. И красные, и белые пропагандисты нередко именовали их “бандитами”. Без сомнения, это название часто было вполне заслуженно (хотя, с точки зрения многих крестьян, бандитизмом являлись как раз действия регулярных войск). Однако все же было бы упрощением квалифицировать статус дезертиров исключительно как “бандитский”: они нередко становились одновременно и отрядами самообороны соответствующих деревень. Впрочем, от обороны деревня переходила порой в наступление: по решению схода грабили армейские обозы, воинские эшелоны, товарные и пассажирские поезда. Нередко хитроумные сельские дипломаты подводили под это идеологию, а деревенские историографы описывали как сознательное партизанское движение, прагматично идеологизируя задним числом разнообразные конфликты.

Еще один элемент “третьей силы” — это своеобразный вождизм, сложившийся в ряде частей и соединений эпохи Гражданской войны. Авторитет “полевого командира”, личная преданность ему бойцов играли колоссальную роль. Явления “партизанщины” и “атаманщины”, свойственные и красным, и белым, и крестьянским восстаниям, и национальным движениям, невозможно представить без этого российского аналога латиноамериканского каудилизма. Некоторые “полки”, “бригады” и “дивизии” по нескольку раз вслед за своими командирами меняли фронт, атакуя своих вчерашних товарищей по оружию. Не следует, однако, полагать, что только личная воля популярного командира, удачливого “кондотьера революции”, определяла ход событий. Он был популярен постольку, поскольку выражал настроения своих подчиненных. Полковые и дивизионные “общественные договоры” заключались и перезаключались постоянно.

В разных комбинациях эти факторы порождали явление, именовавшееся “Зеленым движением”. Впрочем, иногда формирования, противостоящие и белым, и красным, избирали иной цвет. Так, например, существовала Голубая армия. Но все же зеленый цвет был наиболее востребованным. Некоторые историки именно Зеленое движение называют “третьей силой” Гражданской войны.

Этот подход требует уточнения. Во-первых, в отличие от белых и красных зеленые не имели общенациональных центров руководства. Во-вторых, термин “зеленые” охватывает самые разные движения, с разным уровнем организации и разной идеологией. Современники говорили о бело-зеленых (автономных местных формированиях, которые скорее поддерживали белых, чем красных) и о красно-зеленых, большей частью тяготевших к большевикам, появилась даже Красно-зеленая армия, представлявшая немалую угрозу для белых на юге в 1919–1920 годах, она объединилась затем с Зеленой советской армией. Да и в зависимости от ситуации зеленые порой то белели, то краснели. И, наконец, некоторые представители “третьей силы” вряд ли согласились бы с тем, что их именуют “зелеными”. Они считали себя полностью красными.

Большевики против коммунистов

Многим помнится эпизод фильма “Чапаев”. Лихой комдив выступает перед крестьянским сходом, он желает заручиться поддержкой местного населения, недовольного поведением красноармейцев (а может быть, и политикой новой власти: “красные грабят…”). Хитроватый крестьянин задает коварный вопрос: “Василий Иванович, а ты за большевиков али за коммунистов?” Следует минутное раздумье, при этом Чапаев окидывает взглядом комиссара дивизии, стоящего за его спиной. Ясно, что его ответ должен удовлетворить и недоверчивых мужичков, и бдительного политработника. Находчивый красный командир торжественно провозглашает: “Я за Интернационал”. Сход восхищенно выдыхает…

Советские зрители воспринимали этот эпизод по-разному. Порой он комментировался следующим образом: темные крестьяне не владеют языком современной политики. Да и Чапаев сам-де нуждается в политическом просвещении, для чего и нужен комиссар-большевик. Впрочем, для героя-комдива его слабость является и его силой: он говорит на одном языке с “темными” крестьянами, он работает с ними “на одной волне” (именно так впоследствии описывал комдива Д. Фурманов).

Однако данный эпизод предполагает и иное прочтение. Повстанцы, вырезавшие советских активистов, порой выступали… за советскую власть: “Да здравствует советская власть на платформе Октябрьской революции!”, “Да здравствует советская власть, бей коммунистов!” В некоторых регионах крестьянские восстания шли и под лозунгами “За большевиков, против коммунистов!”. При этом антикоммунистические настроения могли сочетаться и с антибуржуазными: в рядах коммунистов немало “бывших помещиков, офицеров, буржуазии”. Иногда политические силы персонифицировались: повстанцы выступали “за Ленина” и “против Троцкого”. А иногда ситуация была совершенно иной: положительным персонажем становился энергичный председатель Революционного военного совета, а роль “плохого парня” играл председатель Совнаркома.

Показательны некоторые лозунги повстанческого движения, направленного против органов власти, местных и (или) центральных: “Да здравствует советская власть!”, “За очистку советской власти от негодных элементов-большевиков!”, “Вся власть трудовому народу, долой засилье коммунистов, долой кровопролитие, да здравствуют Советы!”. Разумеется, нередко выдвигались и антисоветские лозунги, повстанцы порой распускали местные советы, заменяя их либо традиционными общинными органами самоуправления, либо восстановленными земскими структурами. Но не были исключениями и случаи, когда протест оформлялся с помощью советских, а порой и “большевистских” лозунгов, что не мешало повстанцам прогонять, избивать и убивать партийных и советских работников. Разумеется, большевистская пропаганда именовала восстания “антисоветскими”, “кулацкими”, “белогвардейскими”, но, как правило, подобные штампы вовсе не описывали сложную ситуацию на местах.

Порой же местные коммунисты противопоставлялись большевикам, царствующим в Москве. Троцкий, анализируя одно из крупных крестьянских восстаний, писал весной 1919 года, что оно было вызвано “крайне плохой работой волостных советских и партийных учреждений”, в то время как “восставшие в массе своей с уважением и доверием относятся к центральной власти”. Разумеется, видный представитель “центральной власти” был рад найти “стрелочников” и возложить ответственность на местных “перегибщиков”, но подобные настроения все же действительно имели некоторое распространение. Так, повстанцы одного уезда Саратовской губернии выступали “против незаконных действий коммунистов, противоречащих указаниям Центра”. А иногда восставшие провозглашали здравицы Ленину и Троцкому. Стояло ли за этим простодушие? Хитрый расчет?

Скорее всего, противопоставление коммунистов и большевиков отражало некоторые особенности крестьянского сознания. Многим жителям деревни сложно было представить, как одна и та же власть проводит столь противоречивую политику.

С одной стороны, большевики наконец завершили войну — демобилизованные крестьяне и члены их семей были этому рады. Новая власть провела также долгожданный Декрет о земле, и это говорит в ее пользу. Более того, российское правительство именуется теперь “рабоче-крестьянским”, иногда это имеет практическое содержание: брат, закончивший в свое время курсы телеграфистов, стал губернским комиссаром связи, или шурин, дослужившийся до чина унтер-офицера, исполняет обязанности уездного военного комиссара, или свояк, фельдшер военного времени, превратился в лихого красного командира. Или однополчанин служит в охране Троцкого, или земляк — в канцелярии Калинина, или младший брат, завершивший обучение в церковно-приходской школе, отправился изучать премудрости марксизма в губернскую совпартшколу. Спрос на крестьянских парней, получивших хоть какое-нибудь образование, был велик, особенно востребованными были те, кто прошел политическую школу пребывания в рядах “комитетского класса”. Это вселяет гордость, а нередко и помогает решать практические вопросы. Во многих деревнях были свои “представители” во власти, свои лоббисты семейных, клановых, локальных интересов. Подобная “красная мафия” предпочитала не оставлять следов своей деятельности в письменных источниках, однако этот фактор постоянно следует иметь в виду, если мы хотим понять, как работала власть на местах. При этом новая власть оттягивала из деревни многих потенциальных вожаков крестьянского протеста.

Не всегда можно было понять, где “свои”, а где “чужие”: молодой советский работник губернского уровня, бывший прапорщик военного времени, справляет свадьбу в родной деревне. Гуляют знатно, запасы самогона соответствуют значимости события, приглашены видные люди… Сельские дипломаты и знатоки деревенского протокола внимательно смотрят за тем, чтобы визиты местных чекистов, приехавших из города, и вожаков дезертиров, контролирующих соседний лес, не совпали по времени. И те, и другие были школьными товарищами жениха…

С другой стороны, та же власть большевиков реквизировала продовольствие, заставляла исполнять трудовую и гужевую повинность, мобилизовывала крестьянскую молодежь и крестьянских лошадей. Та же власть вмешивалась в деревенскую жизнь, заменяя избранные формы крестьянского самоуправления комбедами и ревкомами. Деревня продолжала страдать от дефицита промышленных товаров, а сельские жители потребляющих губерний и уездов — и от недостатка продовольствия. Ситуация порой усугублялась перегибами на местах: если одни советы, исходя из своих соображений, игнорировали свирепые приказы Москвы, то другие в силу ряда причин проводили такую политику, которая ужасала и народных комиссаров. Порой это было вызвано особенностями политической и военной ситуации в регионах, но иногда “перегибы” отражали логику развития местных конфликтов и пристрастия губернских комиссаров. Почему продразверстка должна быть равной для всех? Не следует ли поставить ее размеры в зависимость от политической лояльности? Успехов мобилизации? Можно предположить, что свою роль играли и факторы, которые не нашли порой отражение в письменных источниках, вероятно, существенные послабления делались союзникам, друзьям и родственникам, а давних врагов и обидчиков ждала тяжелая участь.

Советская власть становилась для крестьян одновременно матерью и мачехой. В этой ситуации легко было “объяснить” непонятный мир большой политики противопоставлением “коммунистов” и “большевиков”. Порой эта оппозиция неизбежно включала и элемент ксенофобии: коммунисты — это латыши (мадьяры, евреи, грузины, татары, китайцы), которые-де не жалеют крестьянина, а большевики – это свои русские парни, радеющие о народе. Так, например, зафиксирован лозунг: “Долой коммунистов, да здравствует советская власть без жидов, спасай Россию!”. К тому же “коммунизм”, слово иностранного происхождения, связывался с политикой создания коммун, политикой, ненавистной крестьянам.

Но порой “хорошие” коммунисты противопоставлялись коммунистам “плохим”. Вот призыв одного из восстаний 1921 года: “Товарищи!.. Мы не идем против советской власти, а боремся за нее… Мы хотим, чтобы диктовал сам народ, а не один человек. Не идем мы против товарищей коммунистов, которые идут по правильному пути, и рабочих… но против бумажных коммунистов. Мы дали себе честное слово и поклялись не бросать оружие, пока не уничтожим этих гадов… Да здравствуют свободные советы, но только такие советы, которые будут правильно выбраны народом, а не назначенные свыше! Долой всех диктаторов, кто бы они ни были!”

Чапаеву следовало трижды подумать, чтобы найти верный ответ на вопрос, который сейчас кажется таким простым.

Впрочем, среди вождей восстаний, противостоящих большевикам, нередко можно было встретить людей, биографии которых весьма напоминали жизненный путь комдива, ставшего символом Красной армии. И они недолюбливали штабы и “старых” военных спецов. И они лавировали между земляками-крестьянами, своими недисциплинированными красноармейцами и контролирующими их комиссарами. Особую опасность для власти представляли как раз некоторые “герои Октября”.

Вот несколько характерных примеров.

Крестьянский сын А. В. Сапожков, георгиевский кавалер, дослужившийся в годы мировой войны до подпоручика, после Февраля сначала стал левым эсером, а в 1918 году вступил в партию большевиков. Он возглавил уездный Совет, сформировал партизанский отряд, преобразованный потом в кавалерийскую дивизию. Обожаемый своими бойцами Сапожков действовал решительно и на внутреннем фронте. Так, он жестко подавлял крестьянские восстания. Впрочем, авторитетный и честолюбивый командир отличался неуравновешенным характером, его было трудно контролировать. Командование летом 1920 года направило его в тыл на лечение (что было явным предлогом), но он отказался подчиниться приказу. Впрочем, граница между нарушением дисциплины и восстанием была очень зыбкой, соединение Сапожкова продолжало и после этого получать патроны с армейских складов. Дивизия повстанцев была преобразована в “Красную армию Правды”. Появился и армейский Реввоенсовет, который призывал вести борьбу “за революцию и Красную Армию, но без тирании коммунистов”. Своими врагами повстанцы считали представителей “буржуазии”, “золотопогонников” и “лжекоммунистов”, которые-де засели в Советах, в то же время они рассчитывали на поддержку “честных коммунистов” (члены партии оказались в рядах повстанцев, движению сочувствовали даже особисты и некоторые партийные активисты губернского уровня, популярностью пользовалась идея “новой Октябрьской революции”). Более того, один из лозунгов сапожковцев гласил: “Да здравствует III Коммунистический Интернационал!”. Как тут не вспомнить Чапаева!

После упорных боев “Красная армия Правды” была разбита, а сам Сапожков убит.

Наиболее известным лидером знаменитого Тамбовского восстания 1920–1921 годов был А. С. Антонов, член партии левых эсеров, который многое сделал для установления власти Советов в губернии: он занимал руководящие должности в местной милиции и активно боролся против врагов нового строя, смело разоружал эшелоны чехословаков, проходившие через губернию, решительно проводил в жизнь и другие распоряжения новой власти. Считается, что в июле 1918 года Антонов начал партизанскую войну против большевиков, выступив против их антикрестьянской политики. Однако, будучи главой уездной милиции, сам Антонов тогда довольно жестко действовал против крестьян. Как сообщает большевистский источник, он “умело расправлялся с мужиками” — правда, нельзя исключать того, что это было придумано задним числом, для дискредитации вождя повстанцев. Возможно, в политической эволюции Антонова немалую роль играли и другие факторы: разные группы местных активистов вели борьбу за Совет уездного города Кирсанов, межпартийные конфликты переплетались с личными склоками, обе стороны использовали свои властные ресурсы, но противники Антонова смогли задействовать аппарат местной ЧК. Так или иначе, бывший милицейский начальник стал авторитетным полевым командиром. Среди его помощников были бывшие милиционеры, бывший командир отряда частей особого назначения, бывший чекист. Когда в губернии в 1920 году вспыхнуло крестьянское восстание, то партизанские отряды Антонова и других полевых командиров, разросшиеся за счет дезертиров, стали основой повстанческой армии. При этом немало тамбовских большевиков и советских работников перешли на сторону повстанцев, некоторые поддерживали их тайно, а многие стремились не ввязываться в этот конфликт. В Кирсановском уезде примерно половина коммунистов примкнула к отрядам Антонова. Разумеется, многими руководили житейские соображения, а иногда простое желание выжить, но можно с уверенностью предположить, что некоторые большевики не считали, что, поддерживая восставших, они изменяют идеалам Октябрьской революции.

Интересно, что Антонов и его соратники использовали не только революционную символику, но и большевистские методы массовой мобилизации. Крестьянская армия сражалась под красным флагом, на шапках повстанцы носили красные ленты, командиров отличали красные ленточки на рукаве. При обращении использовалось слово “товарищ”. Создавались агитационные отделы, в полках вводился институт политических руководителей (агитаторов, политических работников), которые “освещали текущий момент”. Ударные части повстанцев облачались в кожаные куртки.

Показательна и риторика тамбовских повстанцев: “Крестьянин и рабочий, ты поднял знамя восстания с лозунгом: “Союз крестьянства и рабочих”, так и иди же смело и прямо по тому намеченному пути к осуществлению своих заветных дум, указателем которого у тебя твое красное знамя. Держи его крепко, чтобы ни одна бесчестная рука не могла вырвать из твоих мозолистых рук. Еще раз повторяем, что должно быть твоим символом веры: „Вера в свои силы и победу, власть только трудящимся“”. Так могли звучать обращения большевистских политотделов. Однако цитируется листовка Союза трудового крестьянства, обличавшая “насильников-коммунистов”. В других листовках тамбовские повстанцы обличали большевиков, якобы заключивших союз с… “иностранными капиталистами”: “…не дадим себя эксплуатации международного капитала”.

Многие другие полевые командиры, бросавшие вызов власти большевиков, также были “героями Октября”: комбриг 1-й Конной армии Г. Маслаков, командарм 2-й Конной армии Ф. Миронов, кавалеры ордена Красного Знамени К. Вакулин, Н. Махно… При этом вожаки повстанцев порой имели опыт подавления более ранних восстаний, крестьянских и красноармейских. Показательно, что среди врагов крестьянских и армейских восстаний часто именовались продотрядовцы, чекисты и комиссары, но крайне редко — Красная армия. И это не случайно: у ряда вожаков восстаний было боевое красноармейское прошлое.

Самую большую проблему для большевиков представляло Кронштадтское восстание 1921 года, которое выдвинуло лозунг “Власть Советам, а не партиям!”. Не следует полагать, что восстание было направлено исключительно против коммунистов: некоторые повстанцы полагали, что положение складывается еще хуже, когда у власти стоит несколько партий: возникают условия для роста бюрократии. Таким образом, речь шла о создании чистой власти Советов, о своеобразной модели прямой демократии, отрицающей и однопартийную, и многопартийную систему. Повстанцы субъективно считали себя истинными продолжателями дела Октября, свое движение они именовали “третьей революцией” — “второй” они считали Октябрьскую.

К повстанцам примкнули и многие коммунисты, они даже создали свою структуру, так называемое Временное бюро Кронштадтской организации РКП (накануне восстания многие большевики демонстративно выходили из партии). Временный революционный комитет Кронштадта указывал в своем радиообращении: “Местные коммунисты сами признают свои ошибки”. Да и некоторые повстанцы, ненавидевшие Зиновьева и Троцкого, возлагали первоначально надежды на понимание со стороны Ленина. Коммунисты, присоединившиеся к восстанию, были затем объектом пристального внимания со стороны “особых троек”, выносивших приговоры после подавления мятежа. Несколько сотен кронштадтских большевиков было расстреляно по решению этих чрезвычайных судов.

Большевистская пропаганда стремилась представить восстание как “контрреволюционное”, якобы его фактическими организаторами являются “золотопогонники”, “скрытые белогвардейцы”. Показателен эскиз плаката того времени, его композиция повторяет игральную карту: сверху бравый матрос с красным флагом, а снизу — злобный генерал в золотых погонах, сжимающий в своих руках плетку. Пропагандистское послание легко прочитывается: контрреволюция представляет себя революцией. Однако напечатан был другой вариант: флаг, который держит матрос, был заменен на желтый, на нем были помещены буквы С. Р. — социалисты-революционеры. Итак, руководители большевистской пропаганды, с одной стороны, пытались убедить население в том, что за восстанием стояли эсеры (что не соответствовало действительности), а с другой — они “лишали” повстанцев красного флага — сакрального символа революции.

Показательно, что к этим обвинениям кронштадтские повстанцы относились особенно болезненно. В своих листовках они призывали петроградских рабочих, чтобы те присылали на остров свои делегации, последние должны были убедиться в том, что в Кронштадте нет генералов “в золотых погонах”, а над восставшими дредноутами подняты красные флаги. Так оно и было на самом деле.

Сначала большевистская пропаганда, а потом и официальная советская историография именовали многие восстания эпохи Гражданской войны “антисоветскими”. Однако повстанцы часто хотели иной советской власти, они объявляли себя порой “советскими республиками”, они шли в бой под красными флагами, а среди своих главных врагов они числили “буржуев” и “ползучую контрреволюцию”. Не всегда это протестное движение можно назвать “антибольшевистским”. И в руководстве этими восстаниями важную роль играли представители того “комитетского класса”, который появился в 1917 году.

Почему красные победили белых?

Невозможно перечитать все книги, авторы которых пытались ответить на этот вопрос. И все же самый простой ответ известен давно: красных было гораздо больше.

На протяжении всей Гражданской войны Красная армия обладала значительным количественным превосходством. Так, армия Юденича”, чуть не занявшая Петроград в 1919 году, имела в своих рядах примерно 20 тысяч человек, а ему противостояло 70 тысяч красных.

Разумеется, красные постоянно должны были вести многочисленные внутренние войны, подавляя восстания на своей территории, для чего использовались порой ударные войска. Но и белые сталкивались с теми же проблемами. Деникин ко времени решающих боев 1919 года только треть своих сил смог выставить против лучших соединений красных: остальные его войска противостояли украинским силам, Махно, армии меньшевистской Грузии, горцам Северного Кавказа, зеленым, красно-зеленым, многочисленным атаманам неопределенной политической ориентации. Да и для поддержания порядка в тылу приходилось использовать элитные войска, даже кубанские казаки были не слишком надежными, их политические лидеры подвергались репрессиям со стороны белого командования.

Красная армия же к осени 1920 года насчитывала в своих рядах более пяти миллионов человек. Не все обладатели красноармейских пайков были настоящими бойцами, и не все боеспособные части красных были верной политической опорой режима. Но все же белые не могли противостоять количественно превосходящему противнику. Первоначально они побеждали за счет более высокого качества своих частей, которые иногда целиком состояли из профессиональных военных. Однако этот фактор не мог действовать долго, да и качество белых сил постепенно падало.

Огромную Красную армию следовало вооружать, обеспечивать боеприпасами, средствами связи, кормить, обувать, одевать, перевозить. Экономика “военного коммунизма”, порождавшая во многих отношениях Гражданскую войну, создавала и условия для победы в этой войне. Не следует забывать, что большевики имели перед глазами важный пример: систему “военного социализма”, созданную в годы Первой мировой войны в Германии. А ориентация на систему, решающую задачи тотальной общественно-экономической мобилизации, наложила отпечаток и на последующее развитие СССР: политика, абсурдная с точки зрения “нормального” времени, создавала предпосылки для победы в войне.

Правда, такую армию еще следовало набрать. И нельзя не признать, что большевики смогли мобилизовать значительно больше крестьян, чем это сделали белые. Историки обычно дают этому такое объяснение: белых крестьяне ненавидели еще больше, чем красных. И при приближении белых сил дезертиры возвращались в свои красные части, укреплялись дисциплина, воинский дух, а лихие полевые командиры, почувствовав нарастающую опасность, четче выполняли распоряжения ненавистных им штабов, военспецов и комиссаров. Более того, зеленые и другие группировки “третьей силы” явно краснели и выступали против более опасного врага, их соединения снабжались и вооружались Москвой.

И это двойственное отношение к войне находило отзвук в массовом сознании. Деревня ненавидела мобилизации в Красную армию. На посиделках в тамбовских селах распевали не пропагандистскую песню Демьяна Бедного, а дезертирскую частушку:

Дезертиром я родился,

Дезертиром я помру,

Расстреляй меня на месте,

В Красну армию не пойду…

Но с восторгом деревня воспринимала и другой шлягер того времени:

Без царя, без государя,

На свободе мы живем,

Всех буржуев переколем,

Всех буржуев перебьем.

Ненависть к наступающим “буржуям” порой перевешивала желание переждать Гражданскую войну в своей деревне.

Позиция крестьянства в годы Гражданской войны объясняется осознанием ими своих интересов, прежде всего интересов экономических: в 1917 году крестьяне получили землю, и они имели основания опасаться, что белые лишат их этого завоевания революции. Разумеется, то был важнейший тезис большевистской пропаганды.

Однако не следует забывать, что некоторые категории крестьян не получили земли, и что в некоторых регионах России помещичьего землевладения попросту не было. К тому же, как известно, экономические интересы не всегда отчетливо осознаются, а осознание их не всегда приводит к каким-либо общественно значимым действиям.

Политическое поведение крестьян и различных военных формирований, связанных с крестьянством, также невозможно понять без рассмотрения некоторых социально-культурных аспектов. Как уже отмечалось, важнейшим феноменом революции было формирование специфического “комитетского класса”. Именно представители этой группы, пополнявшиеся честолюбивой молодежью, участвовали в формировании советской бюрократии по мере того, как советы и комитеты этатизировались, превращались в элементы новой нарождающейся государственности. Комитетчики, частично большевизируясь, превращались в комиссаров и красных командиров, так складывались основы советской “номенклатуры”. С другой стороны, представители этого “класса” давали вождей повстанческому движению, которое было направлено и против белых, и против красных. При этом жесткую границу между различными “подвидами” данного “класса” провести было сложно, в ряде случаев переходной фигурой был партизанский вождь. Так, членство в партии большевиков порой не мешало красному командиру возглавить восстание, которое сначала большевистские пропагандисты, а затем и историки могли называть “антисоветским”. С другой стороны, своевременный переход на сторону красных временно заставлял забыть о предшествующей борьбе местного вождя с большевиками. Подобные переходы облегчались тем, что члены этого “класса” использовали один и тот же политический язык, язык революции 1917 года, они были носителями одной и той же политической культуры. Влияние этого языка ощущалось и в рядах явных противников красных.

Б. В. Савинков, политик, который пытался во время Гражданской войны соединить белых и зеленых, описал эту часть своей жизни в романе “Конь вороной”, романе, завершенном во внутренней тюрьме ВЧК, после его ареста. Главным героем книги автор считал Федора, верного ординарца командира антибольшевистского отряда: “Федя, не разумеющий, почему он борется против большевиков, и в то же время ненавидящий их, был везде, на всех фронтах, во всех белых армиях, во всех зеленых отрядах и в каждой тайной организации. В нем воплотились его же слова: „Неизвестно, за что воюем“...” Федор — российский мещанин, активно участвующий в Гражданской войне. Он воюет с большевиками, но в иной ситуации он мог бы быть красным командиром, даже комиссаром. Культура плебея, делающего революционную карьеру, боевая эстетика нового строя ему вовсе не чужда. Савинков пишет: “Федя — художник. В свободное от „занятий“ время он рисует „картинки“. Одну из таких „картинок“ он принес мне сегодня. Он написал свой портрет. Те же волосы огненно-рыжего цвета, тот же сплюснутый нос, те же смущающие глаза: один мертвый, выбитый пулей, другой прищуренный, веселый и быстрый. Он не в нашей, а в английской шинели, но с кубиками и пятиконечной звездой. Подписано: „Комиссар Федор Федоров, товарищ Мошенкин“.

Он залюбовался своим искусством. Он не в силах оторвать восхищенного взгляда. Если бы он знал историю, он бы вообразил себя Неем или Даву. На самом деле он бывший бакалейный торговец, владимирский мещанин”.

И это не ироничный автопортрет Феди. В данном случае речь идет об обаянии революционной моды, революционного стиля, в поле этого влияния находятся и некоторые активные противники большевиков: герой Савинкова в момент создания своего “автопортрета” представляет себя в кабине скоростного социального лифта, благодаря которому он достигает успеха и власти. Немало выходцев из крестьянской и мещанской среды мечтало о головокружительной карьере красного комиссара.

Привлекательность революционного стиля заставляла молодых честолюбцев следовать нормам новых хозяев жизни даже в тех случаях, когда они становились их явными политическими противниками. И это является важной характеристикой повстанческого движения.

Но еще важнее было практическое использование политического языка для достижения конкретных целей.

“Великая крестьянская война”. Именно так характеризуют некоторые историки повстанческое движение данной эпохи, сравнивая его с российскими “крестьянскими войнами” XVII–XVIII веков. Вряд ли можно говорить о единой крестьянской войне 1917–1922 годов, вернее было бы говорить о комплексе крестьянских войн, имевших порой разные цели, разную расстановку сил, протекавших по-разному. Но есть здесь и нечто общее. Подобно тому, как вожди казачьих и крестьянских восстаний прошлого использовали монархическую символику и риторику для формулирования своей программы и самоорганизации своих армий, вожди крестьянских повстанцев эпохи Гражданской войны “говорили по-советски”. Историки любят писать о “наивном монархизме” русских крестьян. Это, на наш взгляд, вызывает некоторые сомнения. И уж совсем нельзя говорить о “наивном советизме” крестьян-повстанцев и красноармейцев, открывавших огонь по штабам и комиссариатам. Вернее было бы говорить об известной распространенности этого языка, о восприятии его как языка легитимации протестных действий.

Подобный статус языка революции, который власть коммунистов стремилась постепенно “большевизировать”, делал возможным различные союзы и компромиссы между различными элементами “третьей силы” и Красной армией, он облегчал создание единого фронта в борьбе против белых. С последними представителям “комитетского класса”, которые пытались создавать “третью силу”, было гораздо труднее вести диалог: они говорили на разных политических языках. Да и для белых как язык, так и сам внешний вид выдвиженцев революции служил порой непреодолимым препятствием для ведения диалога. Даже солдат чехословацкого корпуса, важнейшего соединения, противостоящего красным, они считали “большевизированными”: военнослужащие не носили погоны, держали руки в карманах и… не отдавали честь старшим по званию!

Не только крайняя жестокость по отношению к противнику, но и эта удивительная способность Красной армии заключать военно-политические союзы и инкорпорировать — хотя бы на время — части и соединения былых противников становилась важным источником силы красных.

Правда, это же обстоятельство очень существенно повлияло на формирование советского политического сознания. Гражданская война показала, что сегодняшний союзник может оказаться завтра врагом, восхваляемый пропагандой красный герой легко превращается в противника. Советские активисты, обличающие влияние “буржуазии”, могут под красным флагом поднять мятеж против новой государственности: революционная символика и риторика, получившие в новой России официальный статус, легко могли быть использованы для политической мобилизации при организации протестных акций.

В результате не только крайняя милитаризация, привычка к чрезвычайщине и методы революционного террора стали элементом политической культуры советской элиты, ощущавшей себя гарнизоном осажденной крепости. Победители в Гражданской войне выжили, став параноиками. Параноидальное сознание, стремление вычислять завтрашних смертельных врагов среди сегодняшних товарищей и друзей распространялось и крепло в рядах нового правящего класса — номенклатуры.

© 2001 Журнальный зал в РЖ, "Русский журнал"