Взгляд из Петербурга

Настоящий Гончаров

Подробности

Автор: Борис Аверин

“На радость людям жил…”,

или Обломов как учитель жизни

Эмигранты первой волны придумали горькую шутку: “Россию погубили два Ильича — Илья Ильич Обломов и Владимир Ильич Ленин”. Необычно в этой фразе то, что безмерная активность читающих и пишущих, создающих партии, собирающих съезды, издающих газеты и сочиняющих декреты приравнена по своим роковым последствиям к пассивности и “неделанию” Обломовых.

Ведь почему-то считается, что активный, деятельный человек предпочтительнее и интереснее безвольного созерцателя. Это понимает и герой романа Гончарова, часто сетуя на свою лень и полагая, что у него было какое-то высокое предназначение, не осуществившееся из-за его безволия и апатии. С помощью Штольца и Ольги он пытается не погрузиться в бездну инертности, но после нелегкой борьбы отступает и покидает поэтичный дворянский парк, чтобы навсегда поселиться на мещанской Выборгской стороне. Именно так пишет об Обломове в своей содержательной книге Юрий Лощиц, естественно, отдавая должное обаянию героя:

“Обломов умирает, так и не узнав, был ли он прав, или нет, отказавшись на всю жизнь от делания, от участия в работе множества, от великих страстей и подвигов, обольщений и радостей мира сего. И в этом его томительном незнании заключены великая горесть и печаль, которые до смерти утомили мягкое сердце нашего добряка. Так ничего и не останется от него на белом свете — ни звонкого имени, ни деяния во славу человечества, ни мудрости, высеченной на каменных скрижалях. Он уходит весь — до последнего сонного всхлипа своей застенчивой души. Уходит, не успев попросить прощения за то плохое, что случилось по его бездействию и еще может случиться. И за то хорошее, чего он не сделал, а мог бы. <…> Надо быть “историческим человеком”, а ему хотелось бы просуществовать вне потока истории”1.

Но далеко не всегда полезная практическая работа казалась чем-то более предпочтительным, чем невмешательство в житейские и общественные дела. Платон, например, способность к умозрению считал более ценным свойством, чем готовность к любым другим формам деятельности. Восток разработал философию недеяния, которое ничего общего не имеет с ленью, а, наоборот, представляет собой высшую форму активности. Когда в конце XIX — начале ХХ века философ и общественный деятель Вивекананда пытался объяснить западному миру эту специфику восточного миросозерцания, он использовал такое противопоставление: на Западе богатства добывают из недр земли, на Востоке — из недр собственных души и сердца. Для успешной медитации, для сосредоточенности на собственном сознании требуется не меньше сил и энергии, чем для выступления на партийном съезде. Впрочем, Вивекананда почти никого не убедил.

В России суть и смысл “неделания” глубоко осознал и описал Лев Толстой, добавив к нему “опрощение” и “непротивление”. Но и Толстой не был как следует услышан — исключение составляют несколько восточных философов и не слишком широкий круг последователей.

Неявную связь идеала Обломова с толстовством тонко почувствовал М.М. Пришвин. В дневнике 1921 года он записал: “Никакая “положительная” деятельность в России не может выдержать критики Обломова: его покой таит в себе запрос на высшую ценность, на такую деятельность, из-за которой стоило бы лишиться покоя. Это своего рода толстовское “неделание””.

Несколько иначе трактует эту специфику восточного мироотношения герой рассказа Бунина “Сны Чанга”. Пытаясь прикоснуться к смыслу учения Лао-Цзы, он говорит о том, что мир не представляет собой “тот Путь всего сущего, коему не должно противиться ничто сущее, а ведь мы поминутно противимся ему, поминутно хотим повернуть не только, скажем, душу любимой женщины, но и весь мир по-своему”2. Разница между Лениными и Штольцами заключается в том, что первые хотят повернуть весь мир по-своему, никогда не задумываясь о не человеком заданном “пути всего сущего”, а вторые ограничиваются желанием повернуть чужую душу. Но в случае с Обломовым желание Штольца не исполнилось.

Высшая ценность для Обломова — не лень и бездеятельность, а покой и воля. Причем именно тот покой, который описан в самом “буддийском” стихотворении Лермонтова, лирический герой которого хочет забыться и заснуть — но так, “Чтоб в груди дремали жизни силы, Чтоб дыша вздымалась тихо грудь”3, а сладкий голос лелеял бы слух напевами о любви. Этот модус бытия напоминает то, что Кант называл “незаинтересованным созерцанием”. Любовь Обломова к Агафье Матвеевне — не порывы страсти, которые заставила его испытать Ольга Ильинская, а какой-то далекий отзвук едва слышной песни о любви. А вся его жизнь на Выборгской стороне — это хотя и нарушаемый иногда, но все же достигнутый идеал покоя:

“…он взглянет на окружающее его, вкусит временных благ и успокоится, задумчиво глядя, как тихо и покойно утопает в пожаре зари вечернее солнце, наконец решит, что жизнь его не только сложилась, но и создана, даже предназначена была так просто, немудрено, чтоб выразить возможность идеально покойной стороны человеческого бытия”. А далее следует достаточно неожиданный вывод повествователя, требующий легкого комментария: “вот какая философия выработалась у обломовского Платона и убаюкивала его среди вопросов и строгих требований долга и назначения!” 4.

Гончаров называет своего героя Платоном не потому, что тот познал учение “божественного философа”, а в самом простом и расхожем смысле. Обломов идеалист, так как ему чужды всякие материальные интересы, кроме самых естественных — еды и питья. Вероятно, этому он научился в Обломовке, где денег тратить не любили, но и о приращении их не заботились, не почитая излишнее за необходимое. Намек на платоновское учение можно заметить и в описании того состояния то ли сна, то ли галлюцинации Ильи Ильича, когда ему кажется, что он “жил когда-то прежде, да забыл”. Ему, оказывается, ведомо знание как припоминание. Это телесная и духовная память о рае, в котором он пребывал в детстве, в родном имении, и воспоминание о любви к Ольге. Кроме того, для Гончарова важно, что “настоящее и прошлое слились и перекликались” в сознании его героя. Время для него одновременно существует и не существует.

Таким образом, в определении “обломовский Платон” есть, помимо иронии, определенная доля серьезности. И, пожалуй, эта доля возрастет, если вспомнить, что Платон был создателем Академии, в которой он обучал искусству сократического диалога. Обломов никогда ничего впрямую не проповедовал, урок, преподнесенный им, заключался в самом способе его жизни. Его лень и бездеятельность незаметно отходили на второй план, и на первом плане оказывалась тайна его “голубиного сердца”. Если он кем-то в своей жизни и помыкал, то это был только его крепостной слуга Захар, но он-то и высказал обломовскую тайну: “На радость людям жил…”. Агафья Тимофеевна, полюбив Обломова, “как будто вдруг перешла в другую веру и стала исповедовать ее, не рассуждая, что это за вера, какие догматы в ней, а слепо повинуясь ее законам”, потому что все, что делает Илья Ильич, он “делает так вольно, покойно и красиво”. Из того, что он говорит, она многого “даже не понимает, но чувствует, что это умно, прекрасно, необыкновенно; да и то, что она понимает, он говорит как-то иначе, чем другие”. Благодаря Обломову “навсегда осмыслилась и жизнь ее, теперь уже она знала, зачем она жила и что жила не напрасно”.

Захар и Агафья Тимофеевна не умеют рассуждать. Иное дело Штольц и Ольга — они поняли, что встреча с Обломовым была величайшим событием их жизни. В конце романа между ними происходит нечто вроде сократического диалога, по ходу которого они пытаются осознать, почему Обломов так прочно и глубоко вошел в их жизнь, чему научил их этот человек, некогда искренне пытавшийся следовать их советам. Речь Штольца избыточно риторична, он злоупотребляет пафосом, но суть жизненной правды Обломова им схвачена точно: “ни одной фальшивой ноты не издало его сердце, не пристало к нему грязи. Не обольстит его никакая нарядная ложь, и ничто не совлечет на фальшивый путь; пусть волнуется около него целый океан дряни, зла, пусть весь мир отравится ядом и пойдет навыворот — никогда Обломов не поклонится идолу лжи, в душе его всегда будет чисто, светло, честно… Это хрустальная, прозрачная душа; таких людей мало; они редки; это перлы в толпе!” 5. Вольно или невольно, но Штольц и Ольга строят жизнь в своем имении во многом именно так, как Илья Ильич мечтал обустроить жизнь в Обломовке. В этом они тоже оказываются его учениками.

Но вернемся к вопросу о том, можно ли считать “человеком историческим” того, кто не направлял историю в новое русло, а только внес покой и смысл в душу ближнего и жил “на радость людям”. Вопрос этот для Гончарова очень важен. В конце романа появляется фигура писателя, в котором нетрудно угадать самого автора. Штольц пересказывает ему жизнь Обломова — и оказывается, что она обладает всеми качествами национального эпоса. Это и есть ответ на вопрос.

«Знамя» 2012, №12